Владимир Гимпельсон и Ростислав Капелюшников — кандидаты экономических наук, их основная область деятельности — трудовые исследования и работа в НИУ ВШЭ. Лекция прошла в Политехническом музее в рамках проекта Фонда Егора Гайдара.

России за 20 лет сложилась и укоренилась определенная модель рынка труда. Она особая, потому что отличается от большинства моделей, которые мы видим в других странах. Эта модель появилась не по чьему-то умыслу, а в силу различных причин — исторических, экономических, политических, социальных. Ее формирование шло постепенно и началось еще в 1980-е годы, она базируется на определенном институциональном фундаменте, то есть на определенных правилах, законах, процедурах. Все они между собою связаны и имеют следствия как в экономике, так и в обществе.

Когда мы говорим «рынок труда», мы имеем в виду такую абстрактную конструкцию, которая описывает, как продавцы и покупатели труда взаимодействуют, как формируются цены на труд и как труд распределяется по разным видам деятельности. Труд является одним из важнейших факторов производства, его использование определяет производительность, влияет на благосостояние. В то время как другие рынки могут кого-то касаться, а кого-то не касаться, рынок труда касается практически каждого: не только тех, кто работает сегодня, но и тех, кто собирается выйти, тех, кто работал, и если кто-то не работает и не собирается — в семье есть люди, которые работают, зарабатывают, они приносят доход в семью, это становится в конечном счете доходом семьи и тем самым касается и их.

В мире существуют разные модели рынка труда, например модель англосаксонских (или либеральных) стран, корпоративистских стран Западной Европы (Австрия, Бельгия), скандинавских стран. Несмотря на специфику моделей рынка труда в этих странах, у них есть общее — заработная плата там является «жесткой к понижению», как говорят экономисты. Что бы ни произошло, какой бы кризис ни наступил, заработная плата не снижается. А как же тогда происходит адаптация к кризисам, к «шокам»? Это происходит в основном за счет изменения численности занятых: если какая-то страна имеет жесткую заработную плату и одновременно нежесткую занятость, то она имеет большую безработицу и много проблем, ею вызванных. Вот такой механизм — когда бремя адаптации лежит на стороне занятости, на количественной стороне, а заработная плата меняется слабо — мы условно и считаем нормой: такой подход мы видим в большинстве стран.
 

Отклонения российского рынка труда от мировой нормы были с самого начала

«Аномальность» российского рынка труда заключается в том, что российская модель не похожа ни одну из существующих в мире. Часто, когда говорят о нашем рынке труда, употребляют разные эпитеты, такие как «уродливый», «неэффективный». Говорят даже, что его нет вообще. Потому что, когда мы залезаем в стандартный учебник и смотрим, как рынок труда должен функционировать и выглядеть, мы видим нечто другое. Раз не соответствует учебнику — значит, этого нет.

Отклонения российского рынка труда от мировой нормы были с самого начала. Ходили разговоры, что если начнутся реформы, то случится невероятная безработица. Поэтому с самого начала появились какие-то причудливые способы, которых не знал мировой рынок труда. Мы читали, что целлюлозная фабрика выплатила зарплату сотрудникам рулонами бумаги, где-то оклад отдавали валенками — кто что производил, тот тем и платил. В начале 1990-х годов крупный британский экономист Ричард Лэнг называл российский рынок труда «мечтой любого неоклассического экономиста».

Анализируя три этапа российской экономики (1990-е годы, 2000-е до кризиса и 2009-й после кризиса), мы видим, что, несмотря на трудности, рынок труда оставался неизменен. Основные параметры нашего рынка труда, основные макрохарактеристики нашей экономики, которые к этому имеют отношение, — следующие: занятость от года к году не меняется, скачки в заработной плате, динамика ВВП с заработной платой в большой степени схожа.

У нас есть несколько способов измерять безработицу. Один из них — с помощью специальных обследований, благодаря которым мы очерчиваем верхнюю линию безработицы. Нижняя линия — это регистрируемая безработица, когда люди сами обращаются в службу занятости. В большинстве стран эти линии практически совпадают, а у нас огромный разрыв между ними, что также является частью нашей модели. Но обратите внимание: как только происходил кризис, уровень безработицы резко шел вниз. Начиная с 2009 года, когда она достигла 8%, этот уровень начал понижаться и сегодня достиг 5,2%. Ничего особенного не происходило, он снижается сам по себе. И даже в 1990-е годы, несмотря на всю глубину кризиса, несмотря на драматичность тех событий, которые происходили в экономике, она не достигла каких-то запредельных значений. Напомню, что сегодня в Испании безработица выше 20%, а у нас на фоне бесконечной рецессии безработица к 1998-му году составляла 13%.

В России массовых увольнений почти нет ни в кризис, ни в хорошие времена, однако уровень увольнений всегда выше, чем уровень найма

Как объяснить то, что в нашей стране сохраняется постоянный уровень низкой безработицы, высокий уровень занятости и гибкая заработная плата? Высказывались разные предположения. С одной стороны, в нашей стране в силу разнообразных причин работник всегда чувствует себя таким «полукрепостным», зависимым от начальника, то есть работники привязаны к своим местам, совершенно не мобильны, а начальники такие патерналисты, которые заботятся о них, не увольняют, поддерживают.

С другой стороны, на рынке труда мы наблюдаем интенсивные потоки, люди активно перемещаются между разными рабочими местами. При этом мы видим, что в России массовых увольнений почти нет ни в кризис, ни в хорошие времена, однако уровень увольнений всегда выше, чем уровень найма.

Наше объяснение заключается в следующем: для того чтобы экономика устойчиво, из года в год, из шока в шок воспроизводила примерно одну и ту же адаптационную картину, необходима особая конфигурация институтов. Эти институты влияют как на занятость, так и на заработную плату. В той части, где они влияют на занятость, они должны тормозить компании в их попытке менять численность сотрудников целенаправленно. А в той части, в которой эти институты регулируют заработную плату, они не должны сдерживать ее резкие колебания. То есть налево мы можем поворачивать быстро, а направо мы это делаем крайне медленно. Как они это делают? Нам кажется, что если поставить перед какими-то людьми с проектным мышлением задачу придумать такую конструкцию, которая, с одной стороны, вела бы себя вот так, а с другой — вот так, то люди, может быть, придумали бы что-нибудь похожее. Но интересно, что это никто не придумал, это все возникло шаг за шагом почти само по себе.

Что может тормозить компании? Во-первых, высокие издержки увольнения, которые вводятся трудовым законодательством, — работнику нужно заплатить пособие, заблаговременно предупредить. Во-вторых, высокая зарегулированность товарных рынков — это означает, что на рынке слабая конкуренция, что компании, которые далеко не чемпионы по эффективности, могут долго существовать. В-третьих, относительная устойчивость — почему относительная, а не абсолютная? Потому что применение законов, как мы знаем, часто далеко не полное, избирательное, ну и есть возможность подтолкнуть людей к тому, чтобы они ушли сами. Устойчивость неполная, что-то меняется, но медленно.
 

Почему МРОТ не может быть высоким? Потому что он единый для всей страны, и, устанавливая его, мы должны думать не только о Москве, не только о Тюмени, но и об экономически слабых регионах

Теперь заработная плата: почему она такая невероятно реактивная? Прежде всего, для того чтобы она была такой, должен быть низкий минимум, низкая минимальная заработная плата. Она у нас низкая. Сразу скажем: в силу разных обстоятельств она у нас высокой быть не может. Дальше мы можем взять эту зарплату, структурировать очень хитрым способом, имея умеренно большую постоянную часть, а все остальное у нас будет в виде премий и различных бонусов. А премии и бонусы мы можем взять и привязать к результатам деятельности компании. Если дела идут хорошо, если все на подъеме и скорость у нашего паровоза возрастает, то выгоды от этого мы делим с работниками; если дела плохи, если паровоз сбавляет скорость, если он начинает еле-еле двигаться и потребляет топлива больше, чем выдает скорости, то все эти издержки мы тоже делим с работниками. Такая хитрая система дележа риска. Собственно, наши компании так и делают. Причем не только коммерческие: примерно то же самое происходит в бюджетном секторе, когда возможности платить заработную плату учителям и врачам во многом зависят от того, какой у школы доступ к ресурсам местного бюджета.

Вот эта система работает, она дает возможность рынку функционировать именно таким образом, как он работает. Низкий порог заработной платы, слабая поддержка безработных, в первую очередь — низкое пособие. Это значит, что я не могу, потеряв работу или столкнувшись со снижением заработной платы, сказать: я пойду в безработные и буду получать пособие, пусть невысокое, но на него можно жить, и я буду искать достойную работу. У меня есть две опции: либо работать за сколь угодно малую зарплату, либо делать что-то полуформальное. Мы видим примеры и того, и другого. Поэтому слабая поддержка безработных является важной характеристикой. В целом существующая ситуация может быть описана так: неблагоприятная институциональная среда и неэффективное государственное регулирование, как следствие — низкая конкурентоспособность экономики и низкие темпы создания рабочих мест. Если эти характеристики посмотреть в сравнении, то мы получим индекс жесткости, то есть издержки увольнения. Мы видим, что Россия среди других стран выглядит как страна с достаточно высокими издержками.

Как минимальная заработная плата соотносится со средней? Мы видим на протяжении всего периода, что минимальная оплата труда всегда была низкой. Во время последнего кризиса она была повышена до четырех с чем-то тысяч, со следующего года она будет 5 205 рублей. Но по сравнению со средней заработной платой это мало. Почему МРОТ не может быть высоким? Потому что он единый для всей страны, и, устанавливая его, мы должны думать не только о Москве, не только о Тюмени, но и об экономически слабых регионах. Там, если средняя зарплата 10 000, а МРОТ составляет 5 000, то соотношение уже 50%. А это по всем мировым меркам уже немало. Если мы не хотим убить рабочие места в депрессивных, слабых регионах, мы должны быть очень осторожны. Здесь есть свои решения, как это надо делать: можно просто забыть про МРОТ, можно перейти к региональным минимальным заработным платам. Но это не так просто, и пока что, кроме записи в Трудовом кодексе по этому поводу, реально мало что сделано. Похожая картина и с пособием по безработице: мы тоже видим, что оно очень низкое, среднее пособие сейчас составляет 2 600 рублей, и понятно, что, потеряв работу, большинство людей на него существовать не может. Значит, это не выход, значит, либо я держусь за свою работу, либо ухожу в неформальный сектор, либо, если есть возможность, ухожу с рынка труда вообще.

Профсоюзы оказываются слабыми, несмотря на все то обилие слов, которое они произносят, и аргумент тут очень простой: если профсоюзы сильные, то, как показывает мировой опыт, неравенство относительно низкое, и вряд ли у нас была бы такая многоярусная заработная плата.

У работодателя нет никаких стимулов инвестировать в подготовку и переподготовку кадров: я вкладываю деньги, а он завтра уйдет

Вот мы пришли к этой многоярусной заработной плате. По нашим данным, заработная плата состоит из постоянной и переменной части примерно у 70% трудящихся в России, а в США с суперлиберальным рынком труда такая конструкция типична примерно для трети (при этом доля переменной части там очень маленькая, по сравнению с огромной долей у нас). К тому же показательно, что в США по такой схеме работают те, кто занимается торговлей. Я продаю пирожки — с каждого пирожка я получаю свою долю.

Такая система дает встроенный проциклический стабилизатор: мы делим риски между компанией и работником; мы компенсируем все изъяны избыточной жесткостью, которая есть в регулировании; мы усиливаем тем самым неравенство по заработной плате, потому что если в России компании очень разные с точки зрения финансового состояния (одни банкроты, а другие супербогаты) и все это транслируется в заработную плату работников, то мы тем самым, конечно, увеличиваем неравенство. А увеличивая неравенство, мы стимулируем текучесть — это значит, что я могу всегда найти какую-то работу через дорогу, где буду получать больше и делать то же самое. А если мы стимулируем текучесть, то это означает, что у работодателя нет никаких стимулов инвестировать в подготовку и переподготовку кадров: я вкладываю деньги, а он завтра уйдет.

Некоторое время назад мы провели исследование: во всех субъектах федерации мы спросили представителей судов, трудовых инспекций, служб занятости, работодателей и профсоюзов, как они оценивают соблюдение трудового законодательства, и они все сказали, что это большая проблема. Если взять все страны и разбить на две группы — труд сильно регулируется и труд слабо регулируется, а с другой стороны — полное и слабое соблюдение этих законов, то мы получим, что англосаксонская модель — это слабое регулирование, но хорошее правоприменение, европейская модель — это сильное регулирование и сильное правоприменение. А у нас мы вспоминаем известную фразу Салтыкова-Щедрина про строгость российских законов и необязательность их исполнения. Эта конструкция дает возможность рынку труда жить и адаптироваться, пусть и с теми издержками, которые у нас есть.

Государству всегда важно сказать: у нас очень низкая безработица, пусть все остальные страны на нас смотрят, завидуют, берут пример

Надо сказать, что эта модель оказалась для многих удобной. Она удобна для работников, потому что они боятся безработицы, они слабы против своего работодателя, у них нет перспектив на рынке труда. С другой стороны — компании перекладывают риски, которые есть на рынке, частично на работников, частично — на государство, но при этом они сохраняют возможность адаптироваться к шокам благодаря этим встроенным стабилизаторам, этой гибкой заработной плате. И понятно, что в такой ситуации у компании нет никакого стимула к тому, чтобы лоббировать реформы, им это не нужно. У самых богатых компаний (ресурсных, нефтяных) доля труда в издержках низка, и их это мало волнует, даже если они своим сотрудникам платят высокие зарплаты. А для правительства низкая безработица — главный политический приоритет, высокая занятость тоже важна. Государству всегда важно сказать: у нас очень низкая безработица, пусть все остальные страны на нас смотрят, завидуют, берут пример. Все это хорошо вписывается в общую институциональную модель, в то, как это сложилось в стране в целом.

И еще одна черта, полупсихологическая, подтвержденная многочисленными исследованиями: мы боимся безработицы. Исследования, которые мы проводили, показывают, что такой страх безработицы есть только в слабых латиноамериканских странах. То есть в странах англосаксонских, где защита труда слабая, где человека можно уволить за три секунды, не боятся безработицы, а мы боимся.

Кто оплачивает такую адаптацию? С одной стороны, если у нас кризис, на кого ложатся издержки? В нашей модели издержки размазываются по всем. Гибкая заработная плата, возможность легко убрать надбавку — со всех все понемножку снимается. С другой стороны, когда кончается кризис, зарплата начинает расти очень быстро, и как по бутерброду кусок масла намазывается — кому больше, кому меньше. Вот такая система.