интерпретации новой и средневековой истории Северного Кавказа, которые я хочу обсудить, тесно связаны с таким понятием, как историческая политика. Историческая политика — это использование истории в политических целях в условиях падения научной цензуры и резкого расширения информационного поля, характерное для регионов с социалистическим прошлым. Первые опыты в этом направлении были произведены политиками, журналистами и историками в постсоветской Польше, где в 1998 году был создан Институт национальной памяти. По своему уставу он обязан заниматься рассекречиванием, расследованием и наказанием преступлений против польского народа, совершенных органами госбезопасности в советскую эпоху. Институт преуспел в этой области, но в 2000-е он больше занимался конъюнктурным переписыванием истории страны.

Аналогичный институт появился в 2005 году на Украине. Опыты создания подобных институтов и проводились в других бывших соцстранах и союзных республиках СССР. Попытки (но не столь успешные) создания таких институций происходили и на Северном Кавказе. В 2009–2012 годах при президенте РФ существовала комиссия по противодействию попыткам фальсификации истории в ущерб интересам России. Ее создание вызвало много споров. Профессиональные историки боялись, что это орган будет заниматься тем, против чего он обещал бороться: фальсификацией российской истории в угоду интересам правящей партии.

Вместо историков в комиссию были включены крупные чиновники, руководители департаментов и ведомств, в том числе силовых. Лишь двое членов комиссии, академик Александр Чубарьян и член-корреспондент Андрей Сахаров, представляли академические институты всеобщей и российской истории. Страхи перед комиссией не оправдались. Не успев наделать больших бед, она тихо скончалась, упраздненная президентом Медведевым 14 февраля 2012 года.

Главной целью исторической политики ее сторонники объявляют разоблачение фальсификаций прошлого политическими врагами правящего режима

Комиссия при президенте оказалась безынициативна, разнородна и слаба. У нее не было тех полномочий и возможностей, которыми располагают институты национальной памяти в Польше и на Украине. Вместе с тем в 2000-е годы власти пытались давить на академическую науку, чтобы она включилась в защиту национальных интересов России на стороне правящей партии и администрации президента. Попытки создать политологические центры для борьбы с фальсификациями истории делались в начале 2010-х годов в Ростове-на-Дону и Нижнем Новгороде. В марте 2011 года президиум РАН потребовал от гуманитарных институтов «представить соображения по "разработке комплекса мер применительно к Северному Кавказу по недопущению и профилактике возникновения очагов межнациональной розни, формирования идей сепаратизма и национализма на основе процессов фальсификации отечественной истории"». К этой работе пытались привлечь и меня, но я категорически отказался. К счастью, из этих административных инициатив пока ничего толком не получилось.

При всех различиях исторической политики в разных странах и при разных режимах у нее есть ряд общих черт. Как уже говорилось, своей главной целью ее сторонники объявляют разоблачение фальсификаций прошлого политическими врагами правящего режима. Это приводит к поискам врага за границей и его пособников внутри страны. Они не менее озабочены созданием единых национальных версий школьных учебников, которые должны помочь власти наладить патриотическое воспитание подрастающего поколения. Кроме идейных соображений у сторонников исторической политики есть и финансовый интерес: они пытаются контролировать потоки государственного субсидирования науки и образования, создать «правильные» фонды и гранты. Наконец, по их мнению, необходимо закрыть недостаточно патриотически настроенным историкам доступ в архивы, а публикуемые архивные материалы цензурировать с учетом государственных интересов. Все эти постулаты исторической политики можно найти на современном российском Северном Кавказе. Но у региона есть и свои особенности.

восприятии истории Северного Кавказа есть одна особая черта. В этом регионе интереса к родной истории гораздо больше, чем в мегаполисах, — причем у самой широкой публики. Например, в Дагестане, которым я занимаюсь уже лет 20, люди могут ожесточенно спорить о том, что на самом деле случилось 270 лет назад, и это обычное дело. Исторические проблемы — тема для дискуссий в прессе. В какой-то степени именно трепетное отношение к историческим реликвиям помогло сохранить в Дагестане сотни частных библиотек с арабскими рукописями XII–XX веков. В этом отношении Дагестан гораздо богаче многих арабских стран. Рукописи размещают на личных сайтах. С начала XX столетия любой уважающий себя район и даже отдельные селения имеют свои сайты, на которых много пишут и спорят о местной истории. Например, на сайте «Односельчане» представлены карты, фотографии, научные статьи, тезисы и краеведческие публикации о многих селениях и всех районах Дагестана. Есть множество сайтов, где выложено огромное количество документов, описаний и литературы по истории и этнографии Северного Кавказа (примеры библиотек — на a-u-l.narod.ru, gazavat.ru, adyghe.ru, tamge.ru).

 

С позднего советского времени, когда табу на изучение мухаджирства было снято, некоторые адыгские историки и публицисты пытаются доказать, что оно было первым в истории геноцидом

 

На Северном Кавказе есть свои любимые исторические темы и герои. В отличие от бывших союзных республик и стран соцблока, сталинские аннексии и массовые репрессии не вызывают в регионе антироссийских чувств. Идея политического и культурного освобождения от России здесь не так популярна, как, например, в Грузии. По образному замечанию поэта Расула Гамзатова, «Дагестан не вошел в состав России добровольно, и он добровольно из нее и не выйдет». Эту максиму можно смело применить к большинству республик и народов региона. К числу сторонников политического и культурного отделения от России здесь относятся сегодня лишь некоторые публицисты и историки. Больше их, наверное, в Чечне, но многие погибли во время двух российско-чеченских войн либо оказались за границей. Среди чеченских ученых, занимающихся новой и новейшей историей, много сторонников российской ориентации. Не закрывая глаза на депортацию 1944 года, которой теперь можно открыто заниматься, они больше пишут о вкладе чеченцев и других горских народов в победу СССР над Германией во Второй мировой войне, на советских архивных материалах показывая лживость обвинений чеченцев в коллаборационизме с нацистами.

дыгскую общественность на Кавказе и в черкесской диаспоре на Ближнем Востоке больше трогает трагедия вынужденного переселения в середине XIX века адыгов с Северо-Западного Кавказа в Османскую империю, известного как мухаджирство (или махаджирство), так как его участники называли себя мухаджирами подобно первым мусульманам, вынужденным совершить в 622 г. хиджру — переселение из языческой Мекки в Ясриб. Из-за лишений, сложностей пути и эпидемий среди переселенцев были огромные массовые потери. Статистика мухаджирского движения в условиях неполной имперской статистики и нелегальных переселений XIX века служит еще одним из предметов боев за историю региона. Его размеры оценивают сегодня от нескольких сотен тысяч до 2 млн человек. Как с года хиджры начинается отсчет лет мусульманской эры, так и мухаджирство служит на Северо-Западном Кавказе отправной точкой дискуссий о том, кто был виновником и кто стал жертвой Кавказской войны. С позднего советского времени, когда табу на его изучение было снято, некоторые адыгские историки и публицисты пытаются доказать, что мухаджирство было первым в истории геноцидом. В 1990-е годы в спор о геноциде на Кавказе включились чеченцы и ингуши, находящие его примеры в депортациях 1944 года. 

Вместе с тем в северокавказской историографии все еще господствует анахроничный подход позднего советского времени, представляющий социальное и религиозное движение за шариат и джихад как национально-освободительное движение против царизма и мусульманских феодалов. Историки-русисты привычно не читают источников, переведенных востоковедами за последние полвека. База источников большинства работ о Кавказской войне остается столь же узкой и односторонней, как в XIX веке. Опираются они преимущественно на дореволюционных русских авторов (и советских историков). Незнание местных источников открывает широкое поле для фантазий в духе исторической политики. Неудивительно, что некоторые публицисты от истории находят в нем национальное содержание, а в присоединившихся к нему конфедерациях горцев — основы многонационального гражданского общества и чуть ли не суверенной демократии в духе позорно известной политической концепции Владислава Суркова. Из главы государства джихада Шамиль превращается в их работах в мудрого вождя-интернационалиста, своего рода северокавказского Ленина, всегда выступавшего за дружбу горцев с «большим русским братом».

Конъюнктурные соображения на волне постсоветского исламского бума заставили советских философов перейти от пропаганды научного атеизма к апологетике религии

Выпуск этой книги говорит и о подхалимстве, и о конъюнктуре. И того, и другого немало в деятельности фондов и бизнесменов, финансирующих историческую политику на Северном Кавказе и в России. Конъюнктурные соображения на волне постсоветского исламского бума заставили советских философов перейти от пропаганды научного атеизма к апологетике религии. Сегодня Фонд имени Абдурахмана-Хаджи Согратлинского возглавляет философ Магомед Абдуллаев, выпускающий хвалебные биографии своего «патрона». Он любит вспоминать, как пал жертвой советских антирелигиозных гонений. Действительно, в конце 1960-х годов его (совместная с Юсупом Межидовым) книга о мусульманском модернисте-джадиде Али Каяеве из Кумуха была изъята из библиотек по доносу юриста Баймурзаева, а сам Абдуллаев получил в Дагобкоме КПСС нагоняй по партийной линии. Но не надо забывать и того, что покойный Баймурзаев был коллегой нынешнего главы Фонда имени Абдурахмана-Хаджи на поприще борьбы с религией. По долгу службы Абдуллаев издал при советской власти ряд антиисламских брошюр и статей. В 1962 году он выступил соавтором брошюры «Поговорим о мусульманской религии» с резкой критикой Корана, шариата и народных культов святых как «вредных религиозных пережитков». На ниве научного атеизма немало потрудились и другие «исламоведы» региона, в частности главный редактор выходящего в Махачкале журнала «Исламоведение» философ Михаил Вагабов.

онъюнктурность многих современных исторических изысканий об исламе, Шамиле и Кавказской войне – это только полбеды. Гораздо печальнее — деградация исторической науки за последние 20 лет. По сути дела, многочисленные фонды поддерживают в основном историческую публицистику на злободневные сюжеты новой и средневековой истории. Например, как читатель я очень благодарен Гамзату Магомедовичу Гамзатову за выпущенные издательством «Эпоха» отдельные исследования и переиздания любопытных источников, включая историко-этнографические очерки генерала Максуда Алиханова-Аварского из дореволюционной тифлисской газеты «Кавказ». Но вместе с тем как историку в большинстве этих публикацией мне претит отсутствие необходимого научного аппарата, что заставляет по возможности обращаться к более ранним советским и даже дореволюционным изданиям. Установка на популяризацию исторических знаний сама по себе не плоха, но плохо, когда она приводит к понижению уровня исторических исследований и их девальвации.Издания московских фондов, пытающихся формировать историческую политику России на Северном Кавказе и других бывших имперских окраинах, тоже в основном относятся к исторической публицистике в эмоционально-пропагандистском стиле. 

 

аждая эпоха по-своему пишет историю. В последние десятилетия исключительно популярным жанром в республиках бывшего советского Востока, в Центральной Азии и на Кавказе, стала сугубо локальная история отдельных селений. Только в одном Дагестане в свет вышло уже около сотни сочинений такого рода. С середины 90-х годов книги по истории селений стали выходить десятками. Среди их авторов преобладают краеведы. Сохраняя сведения о настоящем и прошлом этого уникального края, этнографы и краеведы делают большую и благотворную работу, но многое в их книгах заслуживает критики. Чисто краеведческие работы хаотичны по содержанию. А работы профессиональных этнографов и историков за редкими исключениями следуют советскому трафарету. Очерк начинается с описания экономики и материальной культуры. После них следуют разделы, посвященные организации семьи и сельской общины, обычаям гостеприимства и кровной мести. В конце приводятся краткий обзор устного фольклора, песен, космологии и демонологии, народного календаря и примет, сведений о народной медицине и краткие биографии ученых-арабистов. Истории как таковой (за исключением Кавказской войны) тут фактически нет. Лишь отдельные книги предваряет краткий исторический очерк, как это сделано, например, у Гусейнова или в вышедшей в 2002 году книге известного дагестанского этнографа Мамайхана Агларова «Андийцы». Но, как и недавние истории селений Чох и Аргвани, опубликованные дагестанским историком Патимат Тахнаевой в 2010 и 2012 годах, эти работы выбиваются из общей унылой картины. Характерная особенность большинства сельских историй — это отсутствие четких границ между источником и литературой.

 

оложение Северного Кавказа в историографии не столь печально, как может показаться. С гибридными текстами можно и интересно работать. Они порой содержат в себе материалы частных рукописных и краеведческих собраний, которые еще не введены в научный оборот и требуют осмысления с учетом всех нюансов исторического контекста. Краеведы пишут историю своих родных селений, переходя от прозы к стихам в лучших традициях местных мусульманских хроник, в состав которых всегда включали поэмы-касыды о героях и событиях минувших веков и современности. Не только историки, но и политики дореволюционного и раннего советского времени порой писали на своих противников злые эпиграммы, как это делал, например, известный политический деятель и ученый Наджм ад-дин Гоцинский. Ценность этих материалов не столько в том, чтобы понять, как все происходило на самом деле, сколько в возможности восстановить и понять споры о прошлом и настоящем, идущие в северокавказском обществе, преемственность современной историографии с советской школой и местной летописной мусульманской традицией. Источниковедческий анализ соперничающих историографических традиций региона и осторожный релятивистский подход к их сведениям показывают историкам пути выхода из историографического кризиса, который не коснулся отдельных ученых, но поразил науку в России и на Северном Кавказе.