Терри Иглтон
«Был ли Иисус революционером?»

ерри Иглтон — британский интеллектуал, историк литературы, автор сценария к джарменовскому «Витгенштейну» и предисловия к Евангелиям, недавно переизданным высоколобым издательством Verso.

На основе текстов Нового Завета он пытается понять отношение Иисуса к зелотам, мечтавшим свергнуть римский империализм и освободить Палестину, замечает различия и сходства слов Христа с учением ессеев, живших обособленной коммуной у Мертвого моря, и с доктринами фарисеев, бывших мистической ветвью еврейского национализма. Иглтона занимает прежде всего телесная и «материалистическая» сторона христианства, связанная с причастием, преображением тела и исцелениями больных.

Попытка расположить Иисуса в тогдашнем политическом раскладе вызывает множество вопросов. Был ли Христос эсхатологическим пророком, который обращался только к «богоизбранному народу», и почему апостолам потребовалось сделать его учение интернациональным? Претендовал ли он на роль иудейского мессии? Чем именно он заслужил такую популярность среди бедняков? Что обещала его проповедь отверженным и правящему классу? Есть ли в его учении конкретный политический вызов, и кому именно он брошен?

Была ли смерть «Царя Иудейского» и «Сына Бога» на кресте заранее спланированной акцией и сакральной жертвой, по-своему выгодной всем участникам сюжета? Рассматривая интересы местной саддукейской аристократии и политическую карьеру Пилата, Иглтон вполне допускает такое толкование, но развенчивает популярный миф об «антикоммерческом» смысле переворачивания столов торгующих в храме.

Революционером Иисус не был. И все же основная проблема современного христианства — как совместить фигуру радикального пророка, отрицавшего материальные блага, и заботу о своей безопасности с наличием двух детей, машины и ипотечного кредита? Бог христиан скорее спаситель, чем создатель, и в своих пророчествах эта религия гораздо радикальнее, чем все политические утопии наших дней.

Иглтон спорит с Докинзом, возглавившим «новых атеистов», противопоставляя их простому позитивизму историческую диалектику. Для него  учение Христа имеет общие корни, черты и судьбу и с социализмом, и  с гегельянским «концом истории».

Его волнует социальная этика, зашифрованная в «Отче наш», статус женщины в общине верующих, тайная связь между почитанием субботы и фетишизацией производства. Христианство, по Иглтону, — это прежде всего религия низовой солидарности, а не государственного управления. Уникальный пафос христианского обращения, необходимого для спасения души, состоит в способности увидеть смысл человеческой истории в политическом заключенном, казненном по обвинению, сфабрикованному элитами.

 

Гейдар Джемаль
«Давид против Голиафа»

какой еще книги узнаешь, что «Иблис» — это арабское произношение имени «Апполон», Декарт был первым европейским философом, который оперировал коранической логикой, да и Адам вовсе не первый человек на земле, но первый пророк монотеизма?

Гейдар Джемаль — влиятельный исламский теолог освобождения и живая легенда московского «оккультного андерграунда» 1970-х. Он  хорошо знает западную философскую мысль — от Платона до Бодрийяра, и все же энергия его текстов держится на художественном гипнозе и поэтических метафорах. Джемаль старается скорее поражать и завораживать, нежели  рационально убеждать нас. Такой метод воздействия следует из главной и сквозной идеи его книги — предельной инструментализации человека как орудия в руках Бога. Чем лучше человек осознает такую свою служебность, тем выше его положение в иерархии героев, невидимой простому обывателю. Долг по отношению к Абсолюту важнее любой светской морали.

Суть джихада, по Джемалю, состоит в том, что свидетелем Абсолюта  человек может стать лишь «отрицательно», жертвуя собой во имя Всевышнего и предельно драматизируя границу между творцом и сотворенными. Абсолютно потустороннее делает человека политическим солдатом, меняющим историю. История — это космическая война гигантов.

Внутри «зеркала» нашего сознания скрыта черная амальгама — она-то и есть наша тайная и единственная связь с Абсолютом, источником бытия и сознания. Бесконечная вселенная, постигаемая интеллектом, — это всего лишь нехватка и изгнание по отношению к источнику, который доступен верующему через Откровение, не имеющее никаких аналогов в нашем опыте наблюдений за реальностью. Революция монотеизма направлена против язычества. Язычество — это укорененность в реальности и гуманистический культ жизни как таковой.

Справедливость понимается как истина в действии, но эта истина дана нам извне, как Откровение монотеистических религий, а не как рациональная программа. Реальность есть вызов для монотеиста, и в архетипической паре «герой — мудрец» Джемаль выбирает первого, противопоставляя его второму. Вся история цивилизации — вечная конкуренция двух типов людей: языческие жрецы и мудрецы, доверяющие космосу, — с одной стороны, и союз героев и пророков со стороны противоположной. 

Эти базовые установки позволяют Джемалю вырабатывать свое отношение и к «экзистенциальной войне полов», в которой женщина всегда стремится к безопасности, а мужчина к  конфронтации, и к либеральному «унисексу», о котором он пишет с презрением, — и даже выявить пять возможных путей бегства из современного социума. Но еще легче он переходит от своей высокой метафизики к реальной политике. Ему нравится  все «раннесоветское» (Ленин-Троцкий). Но советский, и вообще коммунистический, проект провалился потому, что был лишен связи с неназываемым источником. Левые проиграли планету в тот момент, когда свели задачу к «развитию» и «удовлетворению» личности, что неизбежно кончилось полной бюрократизацией и всеобщим конформизмом с последующей реставрацией рыночного строя.

Джемаль предрекает закат эпохи политических наций, симпатизирует западным студенческим «бунтам против социализации» и находит уникальную традицию сопротивления Системе на Кавказе. США он сравнивает с Римской Империей, которая стремится превратить 90% человечества в «политический мусор». Торжество спекулятивного «уолл-стритовского» капитала над промышленным осуждает, а новую революционную силу пытается рассмотреть в трудовых мигрантах.

Собственно, футурология Джемаля сводится к сценарию международной революции отверженных в мире, окончательно разделенном на золотую метрополию и планетарное гетто. Эта революция фактически совпадает с приходом Махди и Христа, которые подтвердят победу «того, что должно быть» над «тем, что есть». 

В столь романтической «оппозиции бытию» главная цель человеческой жизни может быть только одна — правильная организация апокалипсиса.

 

Жорж Корм
«Религиозный  вопрос в XXI веке»

уждается ли вооруженное сопротивление в сурах Корана? Как связаны между собой идея избранности, монотеизм и расизм? Почему именно сейчас так драматично проявился конфликт между двумя базовыми источниками нашей цивилизации — Афинами (научный рационализм) и Иерусалимом (единобожие)? Со всем этим пытается разобраться франко-ливанский пропагандист диалога цивилизаций и многовариантности укладов. 

Корм — последователь  философии Хабермаса с его «продолжением просвещения», и потому с таким искренним удивлением он констатирует «смену декораций», т. е. возвращение религиозной аргументации и идентичности даже к агностикам. Вслед за «концом истории» пришел реванш религиозности, и вместо прежних полярных пар — капитализм/коммунизм или колония/метрополия — по всему миру, от Боснии до Тибета, возникли новые фронты холодных и горячих войн с конфессиональной аргументацией. Вместо интеграции и перековки приезжих, большие города Европы попали в кольцо «исламских пригородов».

Этот поворот начался еще во времена иранской революции и прихода к власти Рейгана с его библейской риторикой. Когда-то ожидание апокалипсиса заменила в сознании людей социальная революция, но теперь началась «обратная перемотка». Сама идея прогресса изначально зашита именно в монотеизме, и потому всегда можно вернуть ее назад, к религиозным корням, если в этом есть заинтересованность элит.

О силе и возможном возрождении «религиозного способа наделять все смыслом» предупреждал еще Лакан, но в бурную и прогрессивную эпоху 1960-х в такое мало кто верил. Хотя для Корма, конечно, главные причины возврата религии вовсе не в текстах священных книг, но в международном экономическом неравенстве и неэквивалентном обмене. В этом смысле происходит не возвращение, а «применение» религии в мире, где неравенство на всех уровнях не сокращается, а усугубляется.

Согласно Корму, именно там, где голая сила американской политики разрушает прежнее хозяйство, быт и традиции, возникает максимальный спрос на «перезагрузку религиозности» и воплощается предупреждение Лео Штраусса о несовместимости религиозного Откровения с проектом Просвещения.

Еще недавно светский национализм в третьем мире пытался противостоять глобальным идеологиям прошлого, советской и американской. Но когда одна из двух идеологий рухнула, потребовалась новая форма универсального объяснения истории, и у религии тут не оказалось конкурентов. На сохранение такого положения дел работает и постмодернистская привычка европейских интеллектуалов подозревать в тоталитаризме любую рациональную критику современности и любой  последовательный проект преобразования общества. Особенно здесь постарались «новые философы» из  французской «Либерасьон» с их критикой любых утопий. 

Обращая внимание на неснимаемое противоречие между  потребностью в религии и ее институтами, Корм предсказывает «переобоснование мира» и новый консенсус, отказ от тупикового спора между модернистами и традиционалистами и открытость навстречу «незападной мысли». Главной целью такого курса становится всемирный эгалитарный проект и новое изобретение светскости и космополитизма, для которых условный Восток будет не менее важен, чем условный Запад.