Славой Жижек 
«Год невозможного»

В девяностых Жижек сделал себе имя как продолжатель Лакана, применявший его теории к массовой культуре и актуальной политике. Но политика влекла Жижека все сильнее, и к началу нулевых пресса уже называла его «главным философом антиглобалистов», во что он сам вскоре поверил. Поэтому с тех пор и пишет теоретические книги для протестных активистов всего мира, сохраняя верность своим любимым темам:  порнография, реклама, циничная риторика власти, экономика наших желаний и фантазий. Для одних он самый влиятельный и независимый мыслитель современности, для других – гениальный шарлатан и поп-философ, который нарочно, чтобы с ним боялись спорить, пишет заумно, совмещая в одном абзаце Берлускони, Брехта, Пастернака, Сталина, Канта и сериал «Прослушка», в которым, по мнению Жижека, спрятан секретный ключ ко всему, что сейчас происходит в мире.

В новой книге он постоянно обращается к «оглушительным событиям» и «великим освободительным движениям» наших дней – «арабской весне» и «оккупаю», не забывая, впрочем, об огненных бунтах в британских пригородах, протестах в Греции и выстрелах Брейвика. Еще никогда прежде столько людей в стольких странах одновременно не участвовали в политическом неповиновении – факт, который сулит изобретение новой коллективности и возвращает нас к разговору об альтернативе существующему порядку вещей. Главный вопрос здесь в том, какие новые и лучшие формы подавления (самих себя) нам предстоит изобрести? 

Жижек вводит термин «эготизм»: это особая форма любви к себе, противоположная захватническому «эгоизму», который подчинен логике воспроизводства капитала. Автор констатирует исчезновение публичного пространства за счет безграничного расширения пространства частного и иллюстрирует этот процесс камерами наблюдения, реалити-шоу и популярными роликами с публичным сексом на улице. Даже разницу в зарплатах российских и китайских профессоров он легко объясняет с философской точки зрения и привычно закармливает читателя парадоксами, добиваясь полной потери прежней идеологической ориентации читателя.

Стал ли «нематериальный труд» важнее индустриального производства? Почему именно «социал-демократы» выражают интересы капитала как такового, а не отдельных его групп? Как могут совпадать комментарии крайне правого канала Fox News и израильской элиты? Чем отличается «кофе без сливок» от «кофе без молока»? В чем качественная разница между насилием пригородных бунтов, идейных демонстрантов и арабских террористов? И что делает безработицу последней формой эксплуатации?  Но чаще всего его беспокоит вопрос о том, можно ли (и нужно ли) бороться с Системой, не способствуя улучшению ее функционирования?

Обезоружив читателя и лишив нашу реальность всего банального, «разумеющегося» и «давно известного», он заканчивает призывом к бодрствованию, позаимствованным из Евангелия.

Кроме того, Жижек полагает, что Марселю Прусту пошли бы на пользу несколько лет исправительных лагерей. Дело тут, конечно, не в Прусте, а в богеме вообще, к которой у словенского философа множество политических претензий и ярчайшим представителем которой он сам является.

Из книги можно узнать, что такое «семиотический квадрат Джеймисона» и в чем ошиблись авторы «Империи» Хардт и Негри, которых Жижек критикует как конкурентов по борьбе. Но самые захватывающие и цитируемые его страницы – как всегда, о кино: морально-политическая эволюция трилогии о Бэтмане, в которой Жижек находит главные революционные упования и самые безысходные тупики наших дней, связь насилия и любви, этику лидера и спасителя. 

Исторические надежды Жижека – в том, что единая Европа, которую он противопоставляет США, превратится в освободительный проект за пределами «простой толерантности». Наблюдая успех Китая, он предвидит скорый развод между демократией и капитализмом и политическое столкновение этих понятий, а главной опасностью в мире  «обескофеиненного наслаждения» Жижек считает нарциссизм активистов, любовь к себе как к «крутому бунтарю» и самолюбование «прекрасных, но проигранных восстаний». 

 

Ваэль Гоним 
«Революция 2.0»
 

Жижековским «нарциссизмом» наполнена «Революция 2.0».   
«На верной ли мы стороне? Умру ли я как мученик?» – спрашивает истекающий кровью демонстрант у своих товарищей во время столкновений. «Египтяне больше не потерпят фараона!» – написано на всех заборах и стенах. Толпа, отобравшая щиты у полицейских, скандирует одно слово: «Вон! Вон! Вон!». Наконец, армия переходит на сторону народа, отвернувшись от президента и его свиты. Всех накрывает ночная демократическая эйфория на площади Тахрир, помноженная на ислам и южную эмоциональность. Активистская автобиография Гонима пропитана пленительной наивностью, без которой не обходится ни одна народная революция.

Книга начинается со сцены похищения и избиения автора сотрудниками госбезопасности. Он молится Аллаху, чтобы его друг успел сменить пароли на их странице в фейсбуке, пока его допрашивают: «Работаешь на врага? Что ты подписывал в США?». В кульминационный момент бунта, когда уверенность «безопасников» дрогнула, его отпускают, и он становится героем. Падающая власть пытается всех «успокоить» и «поговорить», но похороны погибших на улицах выливаются в новые, все более массовые выступления.

Гоним вырос в стране тотальной прослушки и всесилия «органов», где насилие и холопство проникало в жизнь со школы, в которой он был амбициозным отличником. Его карьера складывалась блестяще – и вот он директор по маркетингу Google в странах Магриба и Ближнего Востока, настоящая «цифровая элита». Собственно, он и такие, как он, и замутили арабскую фейсбук-революцию, мечтая об «умной» толпе, которой удастся избегнуть радикализма и обойтись без харизматических лидеров. Именно Гоним создал в сети страницу памяти убитого «безопасниками» молодого египтянина. Молодежь легко ассоциировала себя с погибшим. На странице использовался не классический арабский, как в газетах, а разговорный египетский, как на улице, и отсутствовала политическая лексика, разделяющая людей. И вот уже сотни возмущенных организованно звонят во все телешоу, а на следующий день выходят на улицу в черной одежде. В ответ начинаются тотальные проверки документов, в телеэфире повторяется миф об иностранном заговоре, обрубается доступ к «подрывным» страницам. «Мы созревали для революции, ужасаясь самой мысли о ней», – признается Гоним. «Маркетинг демократии и свободы» стал для него гораздо важнее личного успеха. Миссия «креативного класса» – организация горизонтальной демократии участия, где «герои – это все». Гоним рассказывает о том, откуда берется в странах периферии креативный класс и как у этого класса возникают политические амбиции. 

Юрий Сапрыкин в предисловии сближает путинскую Россию и Египет времен Мубарака, правившего пять сроков. Коррупция заменяет государственную власть. Принцип «для своих – все, остальным – закон» быстро приводит к тому, что все во власти повязаны «неофициально». Крепнет культ «стабильности», скрывающий нищету и бесправие, провозглашается безальтернативность национального лидера, хорошо организованная властями. Но очевидна разница именно в форме и социальной базе протеста. «Я вышел на улицу, чтобы больше не видеть, как люди едят из мусорного бака», – пишет Гоним. Креативный класс в египетской революции скорее скрывает свою «инаковость» и «особость», чувствуя политическую вину перед «простым египтянином» и осознавая  долг перед остальным народом.

В книге нет ни слова о результатах революции. Легче всего называть ее примером того, как сетевые технологии протеста работают на приход еще более консервативных сил, чем свергнутая народом прежняя власть. Но как раз сейчас, когда египтяне вновь свергают с камнями и флагами в руках нового президента, показавшегося им призраком президента старого, такая трактовка звучит неубедительно. 

 

Джин Шарп
«От диктатуры к демократии»
 

Знаменитую книжку профессора Шарпа у нас бесконечно переиздают в упрямой надежде, что таким образом удастся существенно увеличить число читателей. Адресована она всем, а не только профессиональным активистам. В самом общем виде в ней собраны технологии свержения узурпаторов, к которым Шарп относит и военных оккупантов, и традиционные монархии, и однопартийные системы.

В инструкциях Шарпа навсегда сохранились демократический оптимизм и гражданский пафос бархатных революций двадцатилетней давности. Профессор суммировал опыт польской «Солидарности» и сопротивления в Чили, Панаме, Бирме, выжимая из своих бесед с тамошними активистами наиболее общее. Революция, которой он хочет, старается не прибегать к насилию. Сопротивление без оружия и самоорганизация следуют заветам Ганди и Кинга; потому образцовыми читателями Шарпа являются представители «Гринпис», нацболы и активисты «ОккупайАбай».

Любые сообщества, если они независимы от государства, – литературные, религиозные, спортивные, студенческие – легко превращаются в ячейки неповиновения. Чем больше таких, горизонтально связанных, сообществ, тем беспомощней власть, которая теряет контроль над людьми. Шарп пытается учесть все: ношение оппозиционных символов, альтернативные выборы,  уличный театр, граффити, публикацию списков «нерукопожатных» людей, сидячие забастовки и даже массовый бег на месте.

Движение начинается с небольших групп активистов, постепенно заражающих неповиновением все более широкую аудиторию. Равнодушие людей к власти превращается в презрение, презрение – в отрицание. Растет психологическая привлекательность протеста; он перестает быть страшным. Веселая солидарность на свежем воздухе рождает множество новых знакомств и социальных связей. «Вместе боролись» – этот опыт надолго связывает людей, и вот они уже способны говорить власти «нет» и захватывать публичное пространство. Массовое сопротивление – способ организации параллельного общества и выделения контрэлиты.

Переход от символических акций к массовому неповиновению необходим тогда, когда найдены самые уязвимые места диктатуры. Подрыв авторитета власти сменяется ее бойкотом и отказом от сотрудничества. Наконец, случается самое важное – перекрывание ее материальных ресурсов. После мобилизации «другого общества» последний акт сопротивления – создание альтернативного правительства.

Люди – это буквы, из которых выстраивается история. Когда они захотят изменить свое положение, из них получится совсем другой текст, и история станет совсем другой. Но какими бы демократическими ни были методы свержения, главный риск, по мнению Шарпа, – это скорый переход к новой диктатуре, клыки которой окажутся острее прежних. 

Конечно, профессором не был учтен интернет, который все это значительно облегчает. В книге также нет ответа на вопрос, почему в одних странах это случается довольно быстро, а в других вообще не получается. Экономические причины сопротивления и сложная классовая архитектура разных обществ остаются за пределами описания. И все же инструктаж Шарпа – это карманная книга активиста. Волшебных рецептов гарантированного свержения авторитарных режимов там нет, зато это идеальное чтение для создания активистского настроения.