«Дети спят на раскладушках с бабушкой, потому что спален не хватает. Недвижимость во Франции маленькая, двести метров, но вообще послушайте — я же только три года была министром, а до того была успешным бизнесменом, и почему у меня не может быть недвижимости во Франции? Нет, я не уеду, я родилась в России», — женщина начинает плакать.

Когда в разрушенном Спитаке плакал Николай Иванович Рыжков, его называли плачущим большевиком. Теперь по телевизору плачет совсем не большевик, а стандартный постсоветский министр, и хочется понять, что чувствуют другие стандартные постсоветские министры, у которых, конечно, тоже есть маленькая недвижимость во Франции и прочее. Вот просто по-человечески — вчера они заседали вместе за одним столом, и Анатолий Сердюков еще с ними сидел, а потом началась игра в самое слабое звено. В этом раунде плачет Елена Скрынник, кому плакать следующим — они ведь об этом думают, они не могут об этом не думать. На наших глазах снимается какое-то важное табу. До сих пор бывшие министры в путинской России не плакали. А Скрынник плачет. Может быть, где-то плачет и Сердюков, но он не решился выйти к телевизионным камерам, а Скрынник решилась.

Решилась, и тут ни злорадствовать, ни сочувствовать не получается. Как-то слишком очевидно считывается вот это все: показала детей, заплакала на словах про Россию, а пока не плакала, быстро проговорила важные с ее точки зрения вещи: если и воровали, то в регионах, а я же не могу за регионами уследить; с Зубковым отношения конструктивные, да-да, конструктивные, к тому же я не прихожусь ему родственницей, если вы понимаете; швейцарская клиника мне не принадлежит, клиника хорошая, но не принадлежит. Она ведь это не Марианне Максимовской говорила, она говорила это телезрителю номер один и никому больше. По дальнейшей ее судьбе можно будет понять, сработает ли это. Если сработает, то следующее слабое звено заплачет тоже.

 

Нет вообще ничего, что могло бы застраховать от такой ситуации, когда приходится плакать по телевизору

 

Это уже стало заезженной шуткой, про Сердюкова ее многие шутили — мол, что же, ждем бывшего министра на очередном марше миллионов, ему там будут рады, а рядом с Геннадием Гудковым, Борисом Немцовым и Михаилом Касьяновым он даже не странно будет смотреться: «Я Анатолий Сердюков, и мне есть что терять». Про Скрынник такую шутку, конечно, тоже можно пошутить, но вообще-то это не такая уж и шутка.

Они ведь действительно думали, что застрахованы от всего, а, когда поняли, что не застрахованы, оказалось, что и бежать-то особенно некуда. Марианна Максимовская всем хороша, но как способ защиты от уголовного дела она едва ли надежна. Мог бы помочь независимый суд, но нет суда. Мог бы помочь парламент, но нет парламента. Нет вообще ничего, что могло бы застраховать от такой ситуации, когда приходится плакать по телевизору.

И это вообще-то нормальная революционная ситуация. Номенклатура, столкнувшаяся с неприятно изменившимися правилами игры. Номенклатура, лишившаяся гарантий, которые до сих пор у нее были. Обнаружившая необходимость институтов, которые нынешняя верховная власть последовательно уничтожала. Власть меняют все-таки не массы на площадях, а министры, которым вдруг пришлось плакать. Те министры и их заместители, губернаторы, полпреды, директора госкорпораций, которые, надо полагать, не без ужаса наблюдают сегодня за тем, что происходит с Сердюковым и Скрынник, — это и есть потенциальный революционный класс. И можно сколько угодно шутить по поводу выходящего на Болотную Сердюкова, но все-таки еще неизвестно, кому сегодня выгоднее Россия без Путина — профессиональным оппозиционерам или испуганным номенклатурщикам.

И это мог бы быть почти беспроигрышный политический прогноз на ближайшее будущее, если бы можно было быть уверенным в том, что сами номенклатурщики это про себя понимают. Но есть версия, что они, скажем так, глупые и ни до какого октябрьского пленума просто не додумаются.