«Коммерсантъ», специально для Openspace, Дмитрий Бутрин

Москва, 1990 год. Предупредительная голодовка столичных студентов
Фото: Итар-Тасс

Постановка собственной физиологии на службу идеологии — изобретение исторических периодов, в которых ценность человеческой жизни оценивалась иначе, чем сейчас. Такие институты, как голодовка, всякие новые 20 лет меняют оттенки политического смысла, и относятся к ним совершенно по-разному. В СССР 1920-х годов голодовка выглядела как разновидность хулиганства, за это били, но несильно. В 1930-е она была уже отчаянным вызовом системе: за объявление голодовки могли изувечить или убить. После ленинградской блокады (и послевоенного голода) голодовка стала в общественном сознании некоторым кощунством, а к 1960-м воспринималась уже как прямое свидетельство психического нездоровья: многим диссидентам попытки голодать вне тюрем стоили знакомства с карательной психиатрией. К 1980-м все немного утихло, голодовка как способ протеста маркировала скорее девиацию, чем психическую патологию — это был неопасный, но неприятный выпад против миропорядка. К тому же американско-советский доктор Хайдер с его тайным медоедением в вашингтонской палатке дискредитировал всех голодающих мира на многие годы. К 1990-м, когда российские забастовщики где-нибудь в стране с энтузиазмом голодали каждую неделю, голодовка уже институционализировалась как второсортный политтехнологический инструмент. Его применяли для того, чтобы добиться встречи с каким-нибудь неприятным типом из областной администрации и заставить его дать обещание с чем-нибудь разобраться. После принятия верительных грамот голодать прекращали — или подействует, или нет, что ж себя мучить, цель достигнута.

В нулевых голодали уже только безнадежно застрявшие в прошлых десятилетиях бедняги: к тому времени обладминистрации осознали, что лучший способ бороться с голодовками — контролировать местные телеканалы. Если голодающие не попадут в выпуски новостей, то все закончится сообщением на местном оппозиционном портале. Вместо изнурения гораздо эффективнее или перекрыть автотрассу (если вас много), или податься в сутяги (если вас мало).

 

К 2010 году голодовки объявляли либо совсем дошедшие до ручки учителя в Анжеро-Судженске, или заключенные. В этом мире, в отличие от вольного, для голодовки все остановилось в 1930-х. Тюрьма есть место лишения свободы, и теоретические выкладки политэкономистов тут постигали на собственной шкуре. Базовой свободой, учат нас экономисты, является свобода распоряжения собственным телом — в советских тюрьмах это положение знали без всякого Адама Смита, поэтому рассматривали отказ от еды так же, как его рассматривает английский язык. Hunger strike — это забастовка голодом, то есть нарушение режима, а нарушение режима подавляется без рассмотрения сути претензий. Внутренние инструкции ФСИН на этот счет начали корректировать только в последние годы: принудительное кормление вроде бы запрещено, хотя как обстоят дела с этим на практике, мне неизвестно. Но принципы работы системы, по отзывам, не изменились: голодовка есть бунт.

Впрочем, отвлечемся от тюремных голодовок. Мне неизвестно, считал ли кто-нибудь в СССР голодающих вне системы исполнения наказаний, но, Росстат их, в отличие от бастующих, точно не считал ни в 1990-х, ни тем более в 2000-х: даже в сравнении с бастующими голодающие были маргиналами. Однако исследование упоминаний голодовок в региональных СМИ, проведенное Openspace, убедительно показывает: на рубеже 2011 и 2012 годов Сергей Удальцов вовсе не вытащил из арсенала давно забытое оружие. В стране неожиданно стали голодать — много, упорно, широко.

В Башкирии в июне 2012 года голодали 118 человек, побив мартовский рекорд Тульской области — 100 человек. Многие голодают десятками. Голодают по самым разным поводам: голодал ненормальный берсерк Сергей Дацик (тот самый, сбегавший из России в Норвегию на надувной лодке) — по его мнению, в тюрьме кормят помоями. Голодал правозащитник Александр Брод, протестовавший против манипуляций в президентском Совете по правам человека. Дивная история произошла в Свердловской области. Там бывший охранник местной юридической академии объявил голодовку прямо напротив областной администрации, протестуя против четырехмесячной невыплаты зарплаты его работодателем, ООО «Бригада». Растерявшиеся губернские чиновники позвали его внутрь и даже начали составлять с ним заявление на гендиректора этой самой «Бригады» в прокуратуру. Потом приехала «скорая помощь»: голодающий, по крайней мере по официальному сообщению, оказался душевнобольным, за что его из ЧОПа и уволили, а то бы сидеть менеджменту «Бригады» самому в застенках.

Впрочем, при детальном рассмотрении обретение старого оружия стремительно политизирующимся российским народом выглядит загадочным. Собственно, политических голодовок в нарастающей волне отказывающихся от питания практически нет: во всяком случае, в десятках сообщений последнего года только несколько — о голодовках, связанных с выборами: Лермонтов, Астрахань, шахтерский поселок Роза. Голодающие тяготеют к Уралу: признанным лидером по голодовкам в России сейчас является Свердловская область, много голодавших в Челябинской области, Перми и Башкирии. В Санкт-Петербурге и Москве, столицах протеста, голодали примерно поровну, но гораздо менее массово, чем в среднем по России. При этом сведений о жертвах голодовок почти нет или они баснословны.

 

Требования голодающих за пределами лагерей и тюрем (там всегда протестуют против избиений) разнообразны, как никогда. Как в 1990-е, голодающие требуют выплаты долгов по зарплате. Но, например, липецкие владельцы киосков, требующие отказаться от запрета продажи пива с 21:00 по 23:00? Коммунисты, голодающие против размещения «базы НАТО» под Ульяновском? Кукловоды, требующие восстановления в должности директора театра кукол? Журналисты, голодовкой стремящиеся не допустить назначения в руководство своей газеты городских чиновников? И, наконец, обманутые дольщики, требующие достроить заброшенные стройки домов, в которых они купили квартиры? Все это — темы голодовок 2012 года в России.

Вы спросите, чему я удивляюсь? Поясню. В XX веке в России голодовки никогда не были массовым и распространенным инструментом протеста, поэтому всякий, решивший объявить голодовку, — по сути, экспериментатор: результат не задан, он так или иначе выясняет отношение общества к своему жесту здесь и сейчас. Формально это всегда смертельный эксперимент: всякий объявляющий голодовку выражает готовность к медленному и публичному самоубийству голодом. Выше такого козыря в игре — только демонстративное эффектное самоубийство, в российской практике это, как правило, попытка самосожжения, при которой всегда предполагается душевное помешательство. Но публично убивать себя ради сохранения уникального артистического коллектива театра марионеток? Ради сохранения выручки от торговли пивом? Ради того, чтобы самолеты агрессивного блока НАТО не могли коснуться своими грязными шасси священной почвы на родине Ильича? Словесную готовность умереть ради квартиры на словах вам продемонстрирует не менее пятой части российского народа — но любая попытка осуществить это на практике все же, по идее, должна заканчиваться вызовом протестующему психиатрической неотложки. Но — не заканчивается: экспериментируют с голодной смертью по всей стране, это вновь становится вариантом нормы.

Что, собственно, изменилось в общественных отношениях для того, чтобы такого рода эксперименты стали вновь интересны и распространенны? Могу лишь высказать предположения на этот счет.

Во-первых, практически никогда в истории последнего столетия популярность голодовки не находилась в обратной зависимости от распространенности голода: хотя можно было бы предположить, что в откровенно голодные годы голодать нет смысла, а в относительно сытые внимание общества к голоду за идею привлекается лучше. Это, видимо, в целом не так. Зато популярность голодовок неплохо коррелирует с общепринятыми в России нормами отношения к личной свободе: голодовки распространяются в периоды, когда общество ориентируется на большее пространство нерегулируемой государством частной жизни. Иными словами, чем больше у гражданина оснований предполагать, что у власти есть законное право на тело (как, впрочем, и на все остальное имущество) — тем более эффективной может быть голодовка. В стране-тюрьме голодают лишь те, кто действительно готов умереть через несколько недель от истощения. В более свободной стране есть надежда на то, что твой протест будет воспринят всерьез до твоей смерти, а не после.

Второе соображение вытекает отчасти из первого, но в немного другом ключе. Голодовка в СССР и голодовка в РФ — два принципиально разных явления. В Советском Союзе любое объявление голодовки считалось, в сущности, покушением на государственную собственность, коей гражданин в каком-то смысле и являлся душой и телом. Советская голодовка — это не только демонстративное отрицание гуманности общественного строя, государственное преступление, но и претензия на нанесение трудовым ресурсам страны непоправимого ущерба. В этом смысле голодовка в СССР была в чем-то сродни тунеядству и уклонению от военной службы, это была демонстрация крайнего индивидуализма: тунеядец не желает трудиться на благо построения социализма, голодающий занят самокалечением, к которому прибегали и уклонисты — с последующим снижением выработки и отсрочкой построения коммунистического общества. Кто не работает, тот не ест — но кто не ест, тот не может работать, а трудиться обязаны все.

В России же после 1991 года претензии государства на тело гражданина в значительной степени аннулировались: тело признается личной собственностью, и самоистязание в политических целях апеллирует уже к другим материям. Прежде всего — к абстрактным гуманистическим ценностям: жизнь священна, ее ценность не может быть исчислена даже в Госплане. Это — одна сторона медали. На другой — в атомизированном обществе 1990-х с разрушенными советскими социальными связями голодовка могла быть исключительно частным делом: хочешь убить себя голодом — ищи, кого именно ты заденешь своей смертью. Большая популярность попыток «протестировать» общественное мнение голодовками в последние месяцы может быть попыткой выяснить: действительно ли социальные связи в новой экономической модели наконец восстанавливают свою ценность, общество стремительно структурируется и теперь более активно и сочувственно реагирует на крайние формы протеста?

 

Наконец, есть еще одно наблюдение, которое может быть важным: практически все голодовки последних месяцев так или иначе не предполагают большой вероятности смертельного исхода или инвалидности как результата неудачной голодовки. Если еще 20 лет назад предположение о том, что голодающий через неделю откажется от своих намерений, ничего не добившись, было лишь вариантом отношения, и многие с сочувствием и гневом предполагали, что голодающие действительно если и не умрут, то попадут в клинику в состоянии полусмерти, то теперь норма явно другая. Если кто-то объявил голодовку, не жди поминок: за голодающими будут наблюдать врачи, и по их рекомендации опасная голодовка будет прервана. Изменились и голодающие: их шантаж более тонок, по существу, они уже не угрожают уморить себя голодом, они лишь осторожно придвигают себя к границе между жизнью и смертью на достаточно безопасное, хотя и более рискованное расстояние. Еще десять лет назад лишь в считанных случаях голодовка была «технологичной» — голодающим на вторые сутки приносили одеяла и матрасы, но предварительная заготовка инвентаря и оборудования для хорошей голодовки была бы воспринята плохо. Голодовка сейчас является, как, кстати, и забастовка, в меньшей степени жестом отчаяния и в большей степени — заранее просчитанной игрой. Элемент искренности в этом инструменте не пропал, но переместился выше. Искренними должны быть те цели, ради которых объявляется голодовка, — но не сам по себе отказ от питания, не желание себя уморить голодом.

Это тонкая игра, поэтому в ней допустимы элементы, которые ранее были бы восприняты как предательство идеалов: тактическое прерывание голодовки на время, медикаменты, глюкоза. Распространена теперь и коллективная голодовка «на выбывание» — голодает группа, из которой выбывают по мере ухудшения самочувствия наиболее слабые и неподготовленные участники, и все это превращается в какой-то гибрид спортивного состязания и выявления истинных лидеров: кто дольше не ест, тот обладает большей силой воли, следовательно занимает в иерархии группы более почетное и значимое место. Наконец, практика групповых «цепных» и «эстафетных» голодовок. Это уже новое в российской практике социально-политического голодания действо: здесь оппонентов голодающих, равно как и наблюдающее за ними общество, пугают не риском смерти или потери здоровья голодающих, а валовым объемом полученных голодающими страданий. В этой схеме «входят» и «выходят» из коллективной голодовки по очереди, каждый конкретный участник принимает на себя некоторое количество страданий от голода, неопасного для здоровья.

Я полагаю, вас уже начинает подташнивать, и вовсе не от голода. Да, в таком подходе к голодовкам все больше цинизма и манипуляции общественным мнением, которое по-прежнему видит в каждом сообщении о голодовке угрозу чьей-то смерти. Расчет действительно на это.

Мы живем в мире, в котором так или иначе одной из важнейших целей развития является избавление как можно большей части населения от физических и моральных страданий, и эта цель разделяется практически всеми. Провозглашающий обратное будет с большой вероятностью объявлен девиантом. Если кто-то готов испытывать сильный дискомфорт ради того, чтобы вы обратили внимание на то, что он говорит, — то, может быть, это вы изменились настолько, что обычными способами до вас не достучаться?..