Дмитрий Быков, Дмитрий Быков, народ

Захар Прилепин выбрал для своего литературно-политического манифеста «Письмо товарищу Сталину» идеальное время: лето, событий мало, вдобавок жарко, все злые – и не захочешь, а окажешься в центре бучи, боевой, вонючей. Вдобавок автор – человек с юмором, сколько можно судить, – поставил российских либералов в особенно прелестное положение: ведь почти все они так хвалили Прилепина! Теперь им придется либо выставить себя идиотами, исполнив арию «Ах, как я был неправ!», либо срочно выругать только что хвалимое (уверен, желающие найдутся), либо продолжать его сквозь зубы нахваливать, подтверждая право художника на завиральные идеи. Выйдет дивно: он их как только не обкладывает, а они в ответ, непонятно кому: «Это ничего, он хороший, детство трудное»...

Высмеять литературный истеблишмент всегда приятно. К тому же не исключаю, что номера через два-три «Свободная пресса» опубликует разъяснение, в котором манифест Прилепина будет объявлен литературной игрой, проверкой на вшивость, – и как будут выглядеть после этого все купившиеся? А поскольку дураки запоминают первое впечатление, для них Прилепин так и будет сталинистом – и в результате аудитория будет куплена уже практически вся.

Литературная тусовка почти всегда отвратительна, а либеральная в особенности

Думаю, однако, что ничего исключительного не произошло. Прилепин сделал ход, практически неизбежный в биографии каждого писателя, входящего в моду: в некий момент ему хочется расплеваться с литературной тусовкой, в услугах которой он больше не нуждается и которая пытается его приватизировать. Литературная тусовка почти всегда отвратительна, а либеральная в особенности – замашки у нее откровенно диктаторские, а приемы самые свинские.

Скажем, Горький, сделавшись после «На дне» культовым литератором номер один, рассорился со всеми, кому так нравился, опубликовав в 1905 году «Заметки о мещанстве», в которых приписал к мещанам Толстого и Достоевского (в 1913 году он наехал на последнего еще решительней, обозвав его садомазохистом, а Колю Красоткина – Красавиным). Когда Горький сунулся к большевикам, его стремительно разлюбили все, кто только что восхищался гениальным самородком и тащил его под свои знамена, – так что в 1908-м, после богостроительской «Исповеди», пришлось резко отыгрывать назад (даже Мережковский признал, что Горький «далеко еще не похоронил себя»).

Возьмем пример более свежий: в 1993 году, к сорокалетию смерти Сталина, Александр Терехов опубликовал в «Правде» несколько более умеренную, но не менее скандальную по тем временам статью, где попытался вписать Сталина в русскую национальную матрицу и не увидел в нем ничего исключительного по меркам Грозного или Петра. Сама подмена была ослепительно наивна, как и положено в молодости: злодеяния середины ХХ века сопоставлялись с казнями и пытками XVI и XVIII, а массовым репрессиям противопоставлялись «слезы ветеранов» в девяностые. Терехов надолго поссорился с литературным истеблишментом и поставил в идиотское положение перехваливший его «Апрель», но положа руку на сердце – «Апрель» ведь и был литературной номенклатурой, только другого образца, и ни членство Искандера, ни участие Окуджавы не делали его привлекательней.

Еще пример: любимец интеллигенции диакон Андрей Кураев, в котором многие видели чуть ли не нового Александра Меня, – еще бы, вменяемый, остроумный, просвещенный катехизатор! – написал книжку «Как делают антисемитом», которая опять-таки рассорила его почти со всеми рукопожатными, комильфотными и просто порядочными людьми. Книжка была почти так же увлекательна, зла и во многом справедлива, как шульгинский памфлет «Что нам в них не нравится». Зачем Кураев это сделал? Затем, чтобы расплеваться с откровенно нецерковными людьми и отринуть их похвалы или чтобы выразить заветные убеждения? Не знаю, да и не очень интересно.

Оскорблен ли я лично этой статьей? Ничуть, потому что она очень глупая

Дмитрий Ольшанский точно так же рассорился с либеральной публикой, у которой ходил в любимцах, после публикации эссе «Как я стал черносотенцем» – хотя и пояснял впоследствии, что название скорей означает «Как я дошел до жизни такой», нежели «Как я перестал беспокоиться и начал жить».

Так что Прилепин в нормальном ряду и ничего сверхъестественного не совершил. Это еще Льву Толстому повезло не опубликовать в свое время предисловие к «Войне и миру», в котором он объявлял аристократию единственным интересным классом, а разночинцев и прочих – людьми второго сорта. Но ничего, он после 1882 года печатал такое, что распугал чуть не всех былых поклонников.

Оскорблен ли я лично этой статьей? Ничуть, потому что она очень глупая. Думаю, что имею право сказать это Прилепину, сохраняя самые теплые чувства к нему лично. Глупа она по многим параметрам – по не свойственной вообще-то Прилепину экзальтации, по крайней своей запоздалости, чтобы не сказать архаичности, по белым ниткам, которыми шита вся аргументация; даже самые оголтелые сталинисты не прибегают сегодня к столь откровенной апологетике – сейчас носят мягкий сталинизм, не забывая упомянуть об ильинском «сбережении народа», а у Сталина с этим сложно было. То есть можно, конечно, сказать, что Сталин создал величайшую в истории державу, но выводить это величие именно из количества жертв значит очень уж не уважать собственный народ (и это тоже по-тереховски: у нас, мол, иначе не бывает... не понимают иначе... любят, когда так...). Не видеть связи между кризисом (у Прилепина жестче – «отмиранием») русского этноса и сталинизмом – тоже как-то удивительно, демонстративно глупо, как-то это не по-прилепински, что ли. Обличать олигархов в позднепутинские времена ничуть не умней, чем в двадцать пятом вопить о бесчеловечности кровавого воскресенья.

Лично я не вижу ничего ужасного в том, чтобы признавать талант в антисемите или русофобе

Герман Садулаев, принадлежащий к тому же кругу «новых реалистов», куда относят и Прилепина (думаю, с его согласия), уже успел заявить, что истерика вокруг прилепинской статьи раздута исключительно из-за «национального вопроса»: «Истерики вызваны тем, что впервые открыто и прямо заявлено о том, что современная российская "либеральная общественность" = еврейский народ».

Это как-то уж совсем мимо темы, потому что еврейский народ тут вообще не при делах. Можно, как мой давний друг Виктор Шендерович, пылать непримиримой ненавистью к любому латентному антисемиту (он и мне открытые письма писал по поводу моего не слишком кошерного отношения к государству Израиль), но лично я не вижу ничего ужасного в том, чтобы признавать талант в антисемите или русофобе. У Томаса Манна в «Рассуждениях аполитичного», у Куприна – в письмах к Ф.Д. Батюшкову, у Пастернака в письмах к жене есть такие пассажи, каких Прилепину в золотых мечтах не написать, – и ничего, рукоподаем как-то.

Антисемитизм подобен сифилису, напоминает Шендерович. Правильно, но и приличные люди сифилисом болели: станем ли мы на этом основании третировать Мопассана?

Сталинизм гораздо хуже антисемитизма: антисемит (желая истребить всех евреев и понимая неосуществимость этой утопии) по крайней мере не предполагает выстроить концлагерь от Магадана до Финляндии.

Антисемитизм давно не предполагает конкретного социального действия – ну не любит нас человек, что поделаешь, мы сами себя не очень. Сталинизм, напротив, не ограничивается мечтами или ностальгией, это прежде всего презрение к собственному народу плюс непонимание очевидных вещей.

Очевидные эти вещи заключаются в том, что русский народ как раз демонстрирует свои исторические максимумы – культурные, индустриальные, нравственные, – когда начальство отворачивается или оттесняется более серьезной бедой: «Нас оставалось пятеро в промозглом блиндаже, командованье спятило и драпало уже». Будь это война или наводнение, как в Крымске, народ проявляет лучшие свои качества (до которых прочим в самом деле далеко), когда спасает сам себя; и тут уж ему не до антисемитизма, привычно пестуемого разнообразными властями в поисках крайнего. Под руководством этого начальства, не компетентного ни в чем, кроме заплечных дел, нельзя добиться серьезного успеха – а успехи несерьезные оплачиваются такими жертвами, что мгновенно обесцениваются и долго не держатся. Потом, «когда зараза минет», начальство вылезает из-под стола и обвешивается орденами, провозглашая тост за русский народ, и все начинается сызнова.

Кто этого не знает, тот здесь не жил. Прилепин – жил.

Тогда почему?

Ответ на этот вопрос тоже очевиден: в какой-то момент крупному писателю надоедает навязчивая опека людей, считающих себя без всяких оснований генералами литературного процесса. Ему надоедают попытки записать его в те или иные станы, подверстать под готовые идеологии, интерпретировать в заданном ключе. Ему не нравится абсолютная тоталитарность антитоталитарного дискурса. В припадке раздражения он начинает отождествлять СССР со сталинизмом, хотя между ними весьма мало общего.

 «Писателю и умереть полезно», – цитировал Синявский совет старого лагерника

Отлично помню, кстати, как в конце прошлого года моя попытка осмыслить советский опыт заставила М.Эпштейна записать меня в адвокаты абсолютного зла – после статьи «Чума и чумка» я ходил в откровенных сталинистах, что отнюдь не заставило меня хуже относиться к Эпштейну, человеку умному и гуманному.

В общем, писателя разозлить – не штука. Стал ли я врагом Лимонова после того, как нацболы в девяностые взяли моду орать «Завершим реформы так: Сталин, Берия, ГУЛАГ!»? Все ли меня устраивает в национал-большевизме? Импонируют ли мне нынешние взгляды Лимонова? Ничуть. Перестал ли я считать его гениальным писателем, поэтом первого ряда, автором великого «Дневника неудачника» и «Укрощения тигра в Париже»? Не дождетесь. Я понимаю, что те же нацболы, оравшие про Сталина-Берию-ГУЛАГ, сидели потом в путинских тюрьмах, что нонконформисты не обязаны повторять здравые и очевидные вещи, что Ларс фон Триер тоже зачем-то пожелал в цитадели европейской толерантности назвать себя нацистом, – и все это делается по одной-единственной причине, далеко не сводящейся к противности либеральной публики.

Если мы вспомним, что делалось с Горьким в 1905 году, нам станет ясно, что культовый писатель пребывал в глубоком кризисе: материал странствий был исчерпан, а писать про другое, то есть выдумывать из головы, Горький еще не умел (так толком и не научился). От одних он отстал, к другим не пристал, раздражение против себя выразилось в симпатии к наиболее радикальным разрушителям – и пожалуйста, былой кумир интеллигенции оказался в стане большевиков (ненадолго, но не в последний раз). И Терехов в 1993 году испытывал тот же кризис – биографический материал кончился, а на фантастическом он потерпел неудачу. И у Ольшанского был кризис – я не выстраиваю этих авторов в единый ряд, Боже упаси, но гриппом-то одинаково болеют и гении, и графоманы. Алексей Иванов, бесспорно крупный прозаик, тоже ведь не просто так пишет антиинтеллигентские памфлеты. Скажу больше: Виктор Астафьев в 1984 году, когда случился его глупый и бессмысленный с обеих сторон конфликт с Эйдельманом, переживал тот же кризис и нуждался в стимуле. Таким стимулом чаще всего оказывается травля – она придает сил. И Лимонов все про себя написал к 1993 году, и новая, обнаженная, лишенная всякой иронии, предельно жесткая манера его поздних книг, начиная с «Анатомии героя», куплена ценой этой травли. (Как знать – думаю, что и духовный переворот Толстого в 1882 году диктовался не поисками новой истины, за которую он принял ветхий набор банальностей, а именно жаждой нового литературного прорыва, который и осуществился после отлучения; как бы ему прежнему написать «Отца Сергия» – лучший текст, когда-либо написанный по-русски?). Когда писатель не хочет больше писать по-прежнему и еще не умеет по-новому, ему необходим новый опыт, который не всегда покупается идиллической ценой: в конце концов, и Томас Манн в 1914 году не очень понимал, как ему теперь писать. А как обгадился со своей апологией мировой войны – так сейчас тебе и «Волшебная гора» (этот опыт метафорически описан в «Докторе Фаустусе», полезная книга).

Грубо говоря, если жизненный и культурный багаж писателя недостаточен для поступательного развития – ему нужны периодические трагедии, встряски, опыт травли и одиночества либо даже опыт союзничества с дьяволом: дьявол – великий обманщик, вслед за иллюзией творческого подъема он швырнет незадачливого поклонника в такие бездны, что либеральная общественность покажется оттуда соловьиным садом; ничего, всякий опыт писателю на пользу. «Писателю и умереть полезно», – цитировал Синявский совет старого лагерника. Разумеется, проделывать все эти кульбиты писателю необязательно – но что ж делать, если собственных резервов для преодоления кризиса у него нет; если после удачного дебюта от него чего-то ждут, а сказать нечего? Тут нужна либо мировоззренческая революция, либо новая любовь, либо письмо к товарищу Сталину, который вообще-то тут совершенно ни при чем.

То есть наш герой стоит на пороге новых художественных свершений, и своим нынешним улюлюканьем мы лишь поднимаем градус его грядущего вдохновения: новая книга о черной обезьяне «Кинг-Конг-2, или Как я был сталинистом» будет еще увлекательней.

Хорошо, скажете вы. А если после этого опыта травли Прилепин не напишет ничего хорошего, если союзничество со сталинистами не добавит ему энергетики, если игра не стоит свеч? Если оправдание людоеда и солидарность с убийцей окажется не сознательным заблуждением, а выношенным убеждением? Если, наконец, этот зигзаг нужен Прилепину не для того, чтобы написать потом жгуче-сатирический роман, а для того, чтобы занять ключевые позиции в сталинистском или почвенном лагере, где талантливых людей раз и обчелся?

Вообще-то, зная Прилепина, я мало верю в такой вариант. Но если так и будет, придется повторить слова Чеслава Милоша из письма Бродскому в августе 1972 года: «Что ж, Иосиф, ничего страшного – значит, это и был ваш потолок».