назад

Записала Мария Мороз

Нет истории в своем отечестве

От происхождения и социального статуса человека сильно зависит то, как он воспринимает историческое прошлое. Часто осознать это явление можно только с территориальной и временной дистанции.

Виктор Шнирельман – главный научный сотрудник Института этнологии и антропологии РАН. Лекция прошла в Политехническом музее в рамках проекта фонда Егора Гайдара. 

Openspace приводит текст лекции в сокращенном виде. 

 

юди мыслят образами. Это довольно тривиальное утверждение, но смысл его с особой силой раскрылся в течение последних десятилетий, которые связываются с приходом постмодерна. Почему так произошло? В период модерна в условиях господства империализма, колониализма и расизма основное внимание уделялось образу мира, свойственному доминирующему населению. Взгляды меньшинств тогда мало кого интересовали. Мало того, государственные институты (школа, СМИ и пр.) и общественное мнение даже навязывали им свои собственные образы мира. При этом такие образы мира нередко апеллировали к научному знанию, и то, что от них отклонялось или им противоречило, считалось «ненаучным».

С распадом колониальной системы, с развитием движений за права человека, с падением тоталитарных режимов и демократизацией ситуация коренным образом изменилась. Теперь голос получили те, кто раньше подвергался дискриминации и кого поэтому практически не было слышно. И выяснилось, что у этих групп имелись свои представления как о прошлом, так и о современном мире. На сцене появились альтернативные версии истории, вступившие в активный и очень непростой диалог как друг с другом, так и с общепринятыми представлениями.

Вот почему сегодня вместо понятия «историческая истина» в науке утверждается понятие «социальной», или «исторической», памяти. Речь идет об очень широком круге общественных и культурных явлений, включающих как объективированную память, так и память в действии. К объективированной овеществленной памяти относятся кинопродукция, художественные произведения, театральные постановки, живописные полотна, музыка, скульптура, архитектура, памятники и памятные доски, топонимика. В поддержании памяти участвует и принятая в данном обществе хронология (христианская, мусульманская, индийская, иудейская, японская и пр.). Мало того, такая память находит отражение в рекламе, марках, всевозможных этикетках, денежных знаках, гербах и даже в моделях одежды или прическах. Определенную роль в поддержании памяти играют исторические ландшафты, а также представления о границах исторических территорий (ментальные карты). Наконец, нельзя забывать и о роли музеев и их экспозиций, дополняющих социальную память новыми ракурсами и интерпретациями. Все это – социальная память, запечатленная в культурных реалиях и объектах, т. е. овеществленная память.

 

Некоторые ученые предлагали различать «образ прошлого» как продукт общественного воображения и «историю» как результат деятельности профессиональных историков

 

Наряду с этим существует индивидуальная память, связанная либо с собственным опытом, либо с тем, что достается человеку от его ближайших предков: личные воспоминания, письма, фотографии, семейные реликвии и пр. Причем такая память может решительно расходиться с версией прошлого, которая навязывается людям по официальным каналам. Скажем, речь может идти о жертвах репрессий, диссидентах или лицах, по тем или иным причинам неугодных существующей власти или доминирующим общественным настроениям. Важным каналом передачи индивидуальной памяти являются устные воспоминания, тогда как социальная память фиксируется как устной традицией, так и письменными текстами и объективированными образами. С индивидуальной памятью тесно связана память генеалогическая, но у разных народов и разных социальных категорий она имеет разную глубину. Например, тюркам и вайнахам положено помнить семь поколений предков. У знатных людей в разных культурах обычно более длинная и разветвленная генеалогия, чем у «простонародья». Ведь в прошлом именно генеалогия помогала обосновывать претензии на власть.

Но есть и другой вид памяти – тот, который проявляется в периодических массовых действиях. Речь идет о ежегодных праздниках, о чествовании юбилеев великих людей и значимых исторических событий, а также о регулярно повторяющихся ритуалах – как религиозных, так и светских. Сегодня к этому прибавляются так называемые исторические реконструкции прошлых баталий. Все это закрепляет в памяти людей определенным образом составленную картину прошлого и четко определяет его ключевые моменты. Это обращено ныне не только к непосредственным участникам праздников и ритуалов, а к гораздо более массовой аудитории, получающей сведения о происходящем из СМИ.

Следовательно, образ прошлого складывается на основе самых разных источников. В прошлом некоторые ученые предлагали различать «образ прошлого» как продукт общественного воображения и «историю» как результат деятельности профессиональных историков. Пьер Нора даже писал о том, что «истинная цель истории – подавить и уничтожить память». Однако сегодня мы понимаем, что историки тоже являются членами общества и не избавлены от присущих ему стереотипов и предрассудков. И хотя они руководствуются особыми методическими приемами, чтобы избегать субъективности, полностью выполнить это требование почти никому не удается. Коллективные образы прошлого, присущие определенному обществу, влияют и на профессиональных историков. Иными словами, представления о прошлом всегда культурно окрашены. Кроме того, они отражают климат эпохи.

другой стороны, образы прошлого, которыми питается общество, так или иначе зависят или находятся под воздействием научно оформленных исторических конструкций, создающихся учеными и положенных в основу учебной литературы. Целью школы является не подготовка специалистов-ученых, а воспитание граждан государства, – т. е., с одной стороны, лояльных государству, а с другой – чувствующих свою ответственность перед обществом. Ни один курс истории, сколько бы объемным он ни был, не может вместить всех имеющихся фактов. Тем более этого не может сделать скромный по объему школьный учебник истории. Такой учебник предлагает определенную схему исторического пути, одобренную государством и призванную служить его легитимации. Следовательно, авторам такого учебника приходится, во-первых, тщательно отбирать факты, а во-вторых, особым образом их интерпретировать и выстраивать в определенной последовательности и в определенных сочетаниях, чтобы они создавали непротиворечивую картину исторического развития и служили данному государству и обществу. Это в первую очередь относится к «национальной истории», т. е. версии, поддержанной властями и разделяемой доминирующим большинством.

 

Парадоксальное почитание памяти общественных деятелей, бывших при жизни заклятыми врагами, является зримой чертой постсоветской действительности

 

Именно государство заботится о составлении стандартного списка знаковых исторических событий и значимых исторических личностей. Некоторые из них объявляются «героями», и память о них подлежит увековечиванию; другие признаются «антигероями», и их имена либо вымарываются из книги памяти, либо, напротив, сохраняются в назидание потомкам в качестве негативного примера. В СССР такой список был выработан во второй половине 1930-х гг. и почти в неизменном виде дожил до распада страны. Но в новых постсоветских государствах он был подвергнут ревизии, и кое-где этот процесс продолжается до сих пор. При этом иной раз бывшие «антигерои» становятся «героями» и наоборот (образы Богдана Хмельницкого и Мазепы на Украине, Гаппо Баева в Северной Осетии, Столыпина и адмирала Колчака в России). В любом случае речь идет о появлении «священной национальной истории» с ее особыми ритуалами и местами поминовений.

Но иногда наблюдается желание сохранить прежних героев наряду с теми, что пришли им на смену, в результате чего города одновременно украшают памятники заклятым врагам, хотя они и располагаются в разных районах. Например, в Москве появился памятник Александру II, притом что до сих пор сохраняется несколько памятников Ленину. А в Ростове-на-Дону воздвигли памятник императрице Елизавете Петровне, сохранив памятник Кирову.

Парадоксальное почитание памяти общественных деятелей, бывших при жизни заклятыми врагами, является зримой чертой постсоветской действительности. Например, после перенесения праха бывшего городского головы г. Владикавказа, Гаппо Баева, из Германии на кладбище церкви Рождества во Владикавказе его могила оказалась напротив могилы бывшего первого секретаря Северо-Осетинского обкома ВКП(б) Кубади Кулова, в свое время всячески поносившего его как «фашиста» и «изменника Родины». Теперь бюсты этих когда-то непримиримых противников, позабыв прежние разногласия, тихо взирают друг на друга. Такое «примирение» оказывается возможным только в обстановке утвердившегося национализма, который нуждается в своих исторических героях, выступавших в защиту «народа» – что бы ни понималось под «народом» и «его интересами». В таком контексте разное видение историческими деятелями этих «интересов» и их выступления по разные стороны баррикад оказываются далеко не самым главным фактором. Наиболее ценным в их духовном наследии и деятельности признается преданность Родине и «народу» и готовность отдать за них свою жизнь. Иными словами, восприятие таких героев окрашено скорее эмоциями, чем рациональными оценками.

 

В Германии кризис идентичности является производным от комплекса вины, которую ощущают нынешние поколения за нацистское прошлое своих предков

 

егодня у многих господствует убеждение в том, что всплеск альтернативной истории является спецификой лишь нашей страны и что это происходило только в течение последних 20–25 лет. Между тем оба эти утверждения неверны. Кризис идентичности не чужд и современным развитым государствам. Например, в Германии он является производным от комплекса вины, которую ощущают нынешние поколения за нацистское прошлое своих предков. Во Франции это – комплекс вины, связанный с массовым коллаборационизмом эпохи Виши, а также с отпадением Алжира, что заставило французов поставить под сомнение имперское наследие. В США это – комплекс вины, возникший вследствие резкого изменения общественного климата после эпохи борьбы за гражданские права, когда молодые поколения осудили расистское прошлое своей страны.

В таких условиях возникает потребность переоценки и пересмотра своей истории. Ведь отвержение прежних ценностей влечет развенчание былых героев и разочарование в том, что ранее считалось славными страницами истории. Иными словами, в новых условиях старый миф теряет свое оправдание и подвергается сомнению. На смену ему приходит новый, расставляющий совершенно иные акценты и кардинально меняющий образ прошлого.

 

 

Достаточно сказать, что, например, азербайджанцы в течение XX века пять раз сменили образ своих предков. Так, в недолгий период существования Азербайджанской республики и затем в эмиграции азербайджанские националисты связывали своих предков со средневековыми тюрками-завоевателями, создававшими империи и распространявшими тюркский язык. Напротив, в СССР в период борьбы за интернационализм и дружбу народов на рубеже 1920–1930-х гг. выковывалась версия, согласно которой азербайджанцы и армяне имели общие кавказские корни и исключительно местных предков. Затем в конце 1930-х гг. была выдвинута версия, по которой азербайджанцы якобы происходили от мидян. Сперва это было призвано обнаружить у них индоевропейские корни и сделать их родственниками армян. В 1940-х гг. эта концепция получила новое наполнение и должна была легитимировать советские претензии на земли Иранского Азербайджана. В последние советские десятилетия официальная версия этногенеза связывала предков азербайджанцев с Кавказской Албанией, что должно было сделать азербайджанцев подлинно коренным автохтонным народом и закрепить их права на Нагорный Карабах, расположенный на бывших землях Кавказской Албании. Но уже тогда с этой версией начала конкурировать пантюркистская версия, не только возвращавшая азербайджанцам их тюркских предков, но тюркизировавшая древнее население Азербайджана и соседних районов Среднего Востока. Эта версия получила официальное признание в постсоветском Азербайджане. Она объединяет язык с идеей автохтонности и оптимально соответствует претензии доминирующего большинства на власть в республике.

И такую «борьбу за предков» можно обнаружить практически у любого этноса бывшего СССР. Мало того, иной раз можно встретить даже две конкурирующие между собой версии этнического происхождения (как албанскую и тюркскую в Азербайджане).

 

Тех, кто придавал основополагающее значение фактам своей этно-расовой истории, среди чернокожих оказалось в семь раз больше, чем среди белых

 

Например, у татар Поволжья в течение последних двадцати лет шла борьба между «татаристами» и «булгаристами». Первые говорили о непреходящем значении кыпчакских предков, связанных с Золотой Ордой, тогда как для вторых предки ассоциировались с населением Волжской Булгарии, оказавшей сопротивление монгольскому завоеванию и подвергшейся тогда разгрому, а затем включенной в состав Золотой Орды. Примечательно, что за обеими версиями стояли разные интересы и разные представления о татарской общности и ее границах. Если «булгаристы» делали акцент на автохтонности и более всего заботились о легитимности Республики Татарстан в ее нынешних границах, то для «татаристов» важно было объединить всех татар, живущих на территории России, привить им выраженное этническое самосознание и уберечь от ассимиляции. Поэтому-то, в отличие от «булгаристов», они подчеркивали значимость для татар былой территории Золотой Орды. Страсти настолько накалились, что произошло разделение единого научного Института: в 1996 г. часть его стала отдельным Институтом истории АН РТ, а другая часть – Институтом языка, литературы и искусства АН РТ.

зучение партикулярных версий прошлого показывает, что, расставляя акценты иначе, чем это делает «национальная история», они могут игнорировать события общенационального значения, но зато придают важность тому, что в «национальной истории» теряется. Например, чернокожие американцы и американские индейцы в гораздо большей степени, чем белые американцы, связывают свои семейные истории с историей расы или племени. Так, тех, кто придавал основополагающее значение фактам своей этно-расовой истории, среди чернокожих оказалось в семь раз больше, чем среди белых. А среди индейцев сиу таковых оказалось даже в десять раз больше. В свою очередь, если белые американцы в числе главных исторических событий недавнего прошлого называли Вторую мировую войну, войну во Вьетнаме и убийство президента Дж. Кеннеди, то для чернокожих гораздо важнее оказывались движение за гражданские права и период рабства, а для индейцев сиу – образование резерваций и столкновения с белыми. В Англии дети иммигрантов из стран Азии и Африки также испытывают интерес к истории и культуре стран своего происхождения, и история пользуется у них гораздо большей популярностью, чем у коренных британцев. В этот список можно включить и различных представителей нерусских этносов России, для которых факты своего коллективного прошлого представляются нередко более важными, чем факты общефедеральной истории. На совещании историков в Улан-Удэ в 2008 г. некоторые местные работники просвещения задавали вопрос о том, нужно ли бурятам знать о древней истории славян и Киевской Руси. Как показывают специалисты, это явление свойственно и крестьянской памяти, которая иной раз хорошо запечатлевает локальные события в ущерб событиям общенационального значения. Например, как-то французский историк обнаружил, что крестьяне, жившие в глубинке, вовсе не заметили Великой Французской революции.

Сказанного достаточно, чтобы понять, что образы прошлого необычайно многообразны. Они конструируются, интерпретируются, пересматриваются, соперничают друг с другом, служат основой для идентичности и создают образ врага, могут служить как для гегемонистского, так и для антиколониального дискурса. Говоря словами Пьера Бурдье, образ прошлого – это важный символический ресурс, открывающий путь к господству и власти. Он культурно окрашен и предполагает наличие особых стоящих за ним интересов. Эти интересы не всегда осознаются, зато всегда находят эмоциональное выражение.


 

 

 

Материалы по теме

«Успешный чиновник — тот, кто умеет решать вопросы»

Ученый общался с чиновниками три года и рассказал о том, что это за зверь такой.

А ваш работодатель следит за вами?

Почему о неприкосновенности частной жизни давно пора забыть.

«Автора не так просто убить, он пролезет»

Переводчица «Парфюмера» Элла Венгерова о своем хаксианстве и умении правильно тратить гонорары.

Российский рынок труда: между нормой и аномалией

Русский человек страшно боится безработицы и готов трудиться бесплатно. Но аналитики утверждают, что сложившаяся модель рынка труда одинаково выгодна как работникам, так и работодателям.

О китайской логике

В начале декабря китаист Владимир Малявин прочел в книжном магазине «Фаланстер» лекцию «Душа Азии», основанную на его последней книге «Цветы в тумане».

Киндер, кюхе, офис

Чем российская женщина отличается от немецкой и почему государство страдает гендерной шизофренией.

Что вы хотели знать о Кавказе, но стеснялись спросить

Родной истории на Северном Кавказе придается огромное значение. В то же время узнать достоверные факты о ней могут только люди, обладающие упрямством ученого. Этот парадокс в своей лекции объясняет Владимир Бобровников.

Страна ограниченного типа

Россия мало чем отличается от африканских стран. Измениться к лучшему она сможет, но очень нескоро. Такой вывод можно сделать из лекции эксперта Всемирного банка Стивена Уэбба «Становление современного общества: вызовы и уроки для России».

Трикстер нашего времени

Филолог Гасан Гусейнов прочел лекцию «Современная российская мифология и масс-медиа» в рамках проекта «Философские среды» в МГУ. Чтобы объяснить, почему многие люди симпатизируют отрицательным персонажам, он напомнил о мифологической природе трикстера.

Аутинг — оружие гея

Чего добиваются открытые геи, разоблачая скрытых.

Случай в Сталинграде

Чем грозит выкапывание имени Сталина.

назад