Василий Бархатов: «У меня Луиза с Фердинандом знакомятся на рок-концерте»

Известный оперный режиссер рассказал OPENSPACE.RU, что общего у Шиллера с Ником Кейвом, а у пьесы «Коварство и любовь» – с пьесами Юрия Клавдиева

Имена:  Василий Бархатов · Зиновий Марголин

С 24 по 26 июня в петербургском театре «Приют комедианта» показывают предпремьеру спектакля «Коварство-любовь» по мотивам хрестоматийной пьесы Шиллера. Накануне показов мы решили узнать у Василия Бархатова, кто, с его точки зрения, виноват в смерти Луизы и Фердинанда и зачем он освещает сцену при помощи торшеров.


— Что заставляет успешного оперного режиссера вдруг обращаться к драматическому театру?

— Ну, это немножко другой язык и несколько другие возможности. Если рассуждать в понятиях музыки, композитор, аранжируя партитуру, понимает, что эту тему должна играть медь, а другую тему — скрипки. А иногда требуется, чтобы хлопали дверью холодильника, ревели болгарки, бетономешалки — и так появляется совершенно иная эстетика, которая не имеет никакого отношения к языку классической музыки. В принципе, на все шиллеровские сюжеты Верди написал оперы, но мне в данном случае хочется взять именно первоисточник и как-то по-своему его рассказать. Такое естественное желание — поговорить на другом художественном языке. У спортсменов есть такое понятие, как общефизическая подготовка: вот и режиссура — она и есть режиссура, и музыкальная, и драматическая, и киношная: какая-то идея, какая-то мизансцена, какая-то мысль, которую через эту мизансцену хочется выразить. А дальше разделяют уже частности — говорят или поют, сценический портал или кадр.

— Когда первый раз вы вышли репетировать в драме, вы с кем-то из мэтров консультировались?

— Человек, которому я буду всегда благодарен, — это покойный Роман Ефимович Козак, у которого в Театре Пушкина я ставил шиллеровских «Разбойников». Роман Ефимович хорошо знал особенности актеров, а еще у него был удивительный талант вникать в стилистику режиссера, который у него работает. Без всякой ревности худрука. Он подсказывал, как в моей стилистике добиться от актера того, что мне нужно. «Я понял, чего ты хочешь. Ты должен такому-то артисту сказать то-то и то-то».

— В драмтеатре отдыхаете от музыки?

— А вот и нет. Так или иначе, во всех моих спектаклях музыка играет важную роль. В «Разбойниках» герои пели песни Шуберта, в «Коварстве» — другая музыка, современная. Это будут произведения Ника Кейва, Nirvana, Muse, Queen. Они оба у меня слушают рок — Фердинанд и Луиза, современные подростки. Только он сын крупного предпринимателя, а она — дочка таких фриковатых хиппи, для которых ролевыми моделями служат Леннон и Йоко Оно. И папаша Луизы, кстати, держит такую странную полуподвальную студию звукозаписи, куда приходят музицировать всякие эксцентричные дарования. В Питере, к слову, много таких студий, вот на Моховой была, рядом с Театральной академией, там постоянно какая-то удивительная жизнь кипела. У нас, правда, спектакль будет не про Россию, действие в Западной Европе происходит…

— Вы находите возможность как-то увязать «Коварство и любовь» с рок-культурой?

— В раннем Шиллере — в «Разбойниках», «Коварстве и любви» — есть протест, надрыв, вызов, дерзость. И это мне очень интересно. Это же своего рода Пресняковы с Дурненковыми, это Юра Клавдиев. Такой удивительный накал, острота ощущения жизни. Эти пьесы были написаны молодым человеком, хулиганом, а не благонамеренным отличником. У меня Луиза с Фердинандом знакомятся на рок-концерте, и этот вот юношеский максимализм, преувеличенность эмоций — они мрачной романтикой рок-музыки подпитываются. Такая возрастная гиперчувствительность: ты делаешь замечание насчет внешнего вида человеку, а он идет и вешается. Я сейчас полосну себе по венам — а они все пусть поплачут! Недавно в Москве выбросились из окна два подростка, потому что родители им не разрешили встречаться. Это были не Монтекки и Капулетти, а простые семьи. Написали записку, взялись за руки и бросились с многоэтажки — что это такое? Великая любовь или великий идиотизм? Мы пьесу в принципе не меняем, хотя я настаиваю, что Луиза и Фердинанд никак не могут быть вместе. Они — разные люди, из разных семей, из разных социальных сред. Если отец Луизы встретится за столом с отцом Фердинанда, им не о чем будет поговорить: это люди разного образования, разной культуры. А отцу Фердинанда надо женить сына на леди Мильфорд, чтобы поправить свое финансовое положение; такая естественная житейская история — выгодный брак.

— Но Шиллер-то клеймит Президента, Вурма — а вы, значит, находите им оправдание?

— А что их оправдывать? Что они такого сделали, по большому счету?

— Были замечены в коварстве.

— Конечно. Но это коварство такое — из серии пойти и позвонить: «Муж тебе изменяет». Тут цель — чтобы они расстались, а не чтобы жена с маленьким ребенком выпрыгнула из окна. Ты виноват, но ты хотел лишь вставить булавку в розетку, чтобы вырубить свет в квартире, а получилась катастрофа вселенского масштаба. С родителей вину никто не снимает, но кто ж знал, что такой романтичный юноша, музыкант и поклонник творчества Ника Кейва, пойдет и убьет? Посмотрел, видно, клип этот знаменитый с Кайли Миноуг (Where the Wild Roses Grow… As I kissed her goodbye, I said, All beauty must die) — и решил: я пойду и убью ее. И сам лягу рядом. Президент был бы по-настоящему виноват, если бы он это задумывал. Но они же с Вурмом собирались только остепенить парня: понятно же — первая любовь, она, конечно, вечна и бесконечна, но, как правило, длится где-то до Нового года. А проходит год — и нет ее. Так что тут не вина, а горе Президента, который на самом деле очень любящий отец, он хотел как лучше.

— Одним словом, у вас есть концепция, звучащая вполне современно. Но еще есть текст Шиллера, для сегодняшнего уха напыщенный и высокопарный. Вы его как-то адаптируете?

— Я сильно сократил пьесу, сосредоточившись исключительно на истории двух семей. Убрал некоторых персонажей, скажем, барона фон Кальба — ну это такой персонаж комический, веселый, скорее годится для минской оперетты. Ушли некоторые разговоры, какие-то повторы. Понятно, что времена меняются и темпы меняются. Это как в боксе — будешь ходить медленно, тебя побьют. Нельзя уже сегодня честно «докладывать» Шиллера четыре с половиной часа, это бессмысленно. Вот в Schaubühne идет «Коварство и любовь», не лучший спектакль этого театра, но что ценно — продолжительность полтора часа, а содержательно ничего не потеряно. При этом стилистику текста я менял далеко не всегда, ибо прелесть Шиллера как раз в риторических наворотах. И для героя, который фанатеет от рока, это вполне органично. Стихи того же Кейва — это ж своеобразный «новый романтизм». И люди на пике влюбленности примерно такие вещи и говорят. Если взять и перечитать свои эсэмэски, которые ты отправлял девушке в период первой влюбленности, — о господи, это вычурно, на грани фола всегда. «Я буду твоим ангелом и буду охранять твой сон». А кто-нибудь там пишет, не знаю: «Ты моя кобылица, а я твой Тарзан». Каждый это делает в меру своего вкуса — у кого-то получается похоже на Шиллера, а у кого-то совсем нет, но все в этот период хотят изъясняться красиво и романтично. Шиллер — он весь в этой романтической текстовке, и лишать его этого главного свойства не хотелось.

— А с актерами вы как работаете — по линии компромисса?

— Я не ищу компромиссов. «Застольный период» у меня всегда получается коротким, потому что я все же такой режиссер, который изъясняется мизансценами, иногда даже мимолетными. Мне даже актеры с упреком говорят: «Что за балет, Вася?» А потом понимают, что все, что я делаю, продиктовано жесткой логикой. То есть это не спонтанное самодурство какое-то — «А теперь прыгни на потолок!» Хороший артист всегда найдет огромное пространство для импровизации — даже в спектакле, который будет до мизинца, до миллиметра просчитан, где будет выстроена жесткая механика.

— У вас играют Полина Толстун из БДТ, Илья Дель, Вика Ротанова из «Формального театра»…

— Да, у меня вообще вышел такой необычный кастинг — все практически из разных школ, от разных режиссеров, и никто, на первый взгляд, не подходит идеально для спектакля, который я задумал. Разве что Миша Ширяев — молодой парень, который только выпустился: он играет в спектакле все второстепенные роли, и совсем без слов. Эдакий странный марталеровский актер, чье существование на сцене граничит с абсурдом. А остальные не такие, и я даже испугался в какой-то момент, что получится дурная антреприза. Но теперь все сбивается в один ансамбль, и мне, в общем, не на кого пожаловаться.

— А с крохотным сценическим пространством «Приюта комедиантов» вы как справляетесь?

— Мы с художником Зиновием Марголиным задумали поставить такой закрытый павильон, в котором два пространства. И значительная часть спектакля будет видна зрителю в большом окне, что кому-то, может, покажется странным. В русском театре есть такая дурная привычка: мол, выходите на первый план, на авансцену, и здесь играйте. А на второй план ходить надо только за реквизитом. В этом плане, конечно, будет немножко странно для зрителя, потому что герои у нас одновременно существуют на разной глубине и в разных пространствах, в таких своеобразных разных «кадриках».

— До меня еще долетали слухи, что у вас задумана какая-то радикальная световая партитура?

— Нет, ничего радикального. Кроме того, что театральный свет не будет использоваться вообще.

— Ну это, в общем, достаточно радикальное решение…

— Это наше общее эстетическое ощущение — и мое, и художника Марголина, и Александра Сиваева, художника по свету; мы вместе уже не в первый раз работаем. Мы очень не любим, когда в театре открыты на всеобщее обозрение все эти приборы, а над головой артистов висят провода, а прямо перед зрителями торчат софиты — это ненормально. В кино вот считается главной лажей, когда микрофон или какая-то осветительная аппаратура в кадре висит. В художественном пространстве должна быть чистота. Возможны, конечно, случаи, когда мы выставляем технический процесс напоказ, потому что мы так решили, но сейчас не тот случай. И подсвечивать сцену мы будем бытовыми электроприборами: офисные лампы встроенные, торшеры и прочее.

— То есть хотите показать Петербургу такой эксклюзивный образчик европейского театра?

— Мне кажется, не должно быть какой-то единой мерки, к которой мы стремились бы все подогнать наши спектакли. Возьмем тот же лучший в мире современный немецкий театр. Там же тоже отмечается некоторое пресыщение и провокативными ходами, и гиперреализмом — и сейчас пошел поиск каких-то новых художественных средств. Мы очень отстаем сейчас, спору нет, но, по большому счету, главное — чтобы спектакль был хорошо сделан. И все равно, в каких герои костюмах: со шпагами они, в лосинах, в длинных платьях, тяжелых украшениях, париках — или они сначала в джинсах, а потом голые. Либо спектакль есть и история рассказана, либо упаковка оказывается пустым понтом.

Ссылки

• Василий Бархатов, Зиновий Марголин: «Перьев у нас не будет, а вот фонтан – да. Но только маленький», 15.03.2010
• Василий Бархатов: «Цинизм – это крайнее проявление романтизма», 15.12.2009
• Кофе и сигареты: Василий Бархатов, 23.05.2008