Разница между таксистом и профессором истории заключается только в дипломе.

Оцените материал

Просмотров: 28629

Во что мы верим, но не можем доказать

Джон Брокман · 26/05/2011
Пять фрагментов книги, в которой ведущие мировые интеллектуалы делятся гипотезами, в которые они верят, но не могут доказать
Фрагмент обложки книги «Во что мы верим, но не можем доказать: Интеллектуалы XXI века о современной науке»

Фрагмент обложки книги «Во что мы верим, но не можем доказать: Интеллектуалы XXI века о современной науке»



Книга «Во что мы верим, но не можем доказать» — это собрание ответов ведущих мировых интеллектуалов на один-единственный вопрос, предложенный психологом-теоретиком Николасом Хамфри: «Великие умы иногда угадывают истину до того, как появятся факты или аргументы в ее пользу. (Дидро называл эту способность «духом прорицания».) Во что вы верите, хотя не можете этого доказать?» Среди отвечающих — Иэн Макьюэн, Эстер Дайсон, Нассим Талеб, Джаред Даймонд, Ричард Докинз и многие другие, всего более ста человек, рассуждающих на очень разные темы — от природы сознания до теории струн. Сегодня мы публикуем ответы психолога Джесси Беринга, писателя Брюса Стерлинга, трейдера-математика Нассима Талеба, физика Антона Зелигера и философа Дэниела Дэннета.


Джесси Беринг

ДЖЕССИ БЕРИНГ — доцент экспериментальной психологии Университета Арканзаса. Его исследования посвящены связи между эмпирической когнитивистикой и классическими темами экзистенциальной философии.

В 1936 году, вскоре после начала гражданской войны в Испании, Мигель де Унамуно, автор классического произведения экзистенциализма «О трагическом чувстве жизни», в одиночестве умер от сердечного приступа в своем кабинете. Ему было 72 года. Унамуно нельзя назвать религиозным сентименталистом. Ректор и профессор греческого языка, античной литературы и философии Саламанкского университета, он был сторонником идей рационализма и даже считался народным героем, поскольку открыто выступал против фашистского режима генерала Франциско Франко. Но он находился под властью духовного бремени, тревожившего его почти всю жизнь. Это была проблема смерти. Точнее, его волновали собственная смерть и мысль о том, на что «похоже» быть мертвым:
«Попытка постичь это вызывает мучительное головокружение», — писал он.

Я называю эту дилемму парадоксом Унамуно, так как считаю, что эта проблема универсальна. Проще говоря, материалистический взгляд, в соответствии с которым сознание исчезает в момент смерти, противоречит неспособности человека моделировать психологическое состояние смерти. Материалистическая позиция подразумевает, что, будучи мертвыми, мы не можем испытывать душевных переживаний, но эту теоретическую предпосылку может подтвердить только адекватное научное знание (т.е. доказательства того, что прекращение функционирования мозга приводит к прекращению психической деятельности). Утверждать, что переживание психологических состояний возможно и после смерти, и даже допускать такую возможность — значит принимать радикальную форму дуализма души и тела.

Но подумайте, насколько нелеп такой дуализм: смерть рассматривается как переходное состояние, отделяющее тело от вечной души, а душа считается воплощением сознательной личности усопшего. Именно душа вдыхала жизнь в ныне инертное физическое тело. Этот дуалистический взгляд основан на том, что личность сначала находится в теле, мотивируя все его действия, а потом, в какой-то момент после смерти, его покидает. Но чем же в таком случае занимается мозг, если умственная активность существует независимо от него? Ведь, как сказал Джон Дьюи, разум — это не существительное, а глагол.

Но подобный дуализм весьма популярен. Только в Соединенных Штатах 95 процентов населения верит в жизнь после смерти. Как же могут все эти люди ошибаться? Очень легко, если предположить, что все мы действуем на основании одного и того же ошибочного «психологического устройства». Ведь очень соблазнительно считать, как делал Фрейд, что в основе этого убеждения лежит просто желание человека жить вечно. Но это убеждение неверно, хотя существуют неопровержимые свидетельства того, что именно эмоциональные факторы заставляют нас верить в жизнь после смерти. Независимо от причин отклонения или принятия идеи нематериальной души, способной пережить физическую смерть, мы вообще не смогли бы сформировать какого-либо мнения о том, способны ли представители нашего вида разграничить не поддающийся наблюдению разум и наблюдаемое тело.

Но здесь есть одно затруднение. Материалистическая версия смерти ужасно скучна и безрадостна. Эпистемологическая проблема знания о том, на что «похоже» быть мертвым, никогда не будет разрешена. Тем не менее, я думаю, Унамуно гордился бы попытками современных ученых раскрыть механику этого парадокса. Например, в своем недавнем исследовании я получил интересные данные. Мы просили взрослых испытуемых представить психологические возможности человека, только что погибшего в автокатастрофе. И даже те, кто позже назвал себя «экстинктивистами» (те, кто согласен с утверждением «То, что мы называем душой, или сознательной личностью, навсегда исчезает после смерти»), сказали, что этот мертвый человек знает, что он мертв (конечно, это значит, что сознание сохраняется и после смерти). Ответ одного юного экстинктивиста оказался весьма забавным: «Да, он знает — потому что я не верю в жизнь после смерти. Его не существует. И теперь он это понял». Он изо всех сил старается оставаться материалистом, но эта позиция — чистый дуализм.

Как я объясняю эти результаты? Подобно попыткам реконструировать состояние сознания во время сна без сновидений — состояние полного отсутствия сознания, — они демонстрируют огромные, если вообще преодолимые когнитивные ограничения. Полагаться на стратегии моделирования, чтобы получить информацию о состояниях сознания мертвого человека, по сути означает «поставить себя на его место». А это невозможно. Несколько десятилетий назад специалист по психологии развития Джеральд Кучер провел исследование о том, как понимают смерть дети. Участвовавшие в исследовании дети, размышляя о том, на что похоже быть мертвым, «говорили о сне, чувстве “покоя” или просто о “состоянии сильного головокружения”». Недавно мы с коллегой Дэвидом Бьорклундом наблюдали, что маленькие дети чаще приписывают мертвым те или иные состояния сознания, чем дети постарше. А это в точности противоположно тому, что мы обнаружили бы, если бы отношение к смерти было основано исключительно на культурном учении.

Мне кажется, совершенно неверно думать, что человеческий разум бессмертен. Возможно, дальнейшее накопление научных фактов лишит эту идею популярности. Но, как обнаружил Унамуно, даже наука не в состоянии ответить на главный вопрос. Но поймите меня правильно. Как и Унамуно, я не верю в жизнь после смерти. Недавние открытия побуждают меня думать, что эта когнитивная иллюзия создана нашей психикой
специально для того, чтобы мы смогли размышлять о разуме, который невозможно наблюдать. Душа — исключительно человеческое свойство. Если бы в процессе эволюции у нас не возникла способность рассуждать о разуме, души никогда бы и не было. Но в дан-
ном случае мы не найдем эмпирических доказательств. Это невозможно. Как бы там ни было, мы говорим о смерти.


Брюс Стерлинг

БРЮС СТЕРЛИНГ — писатель, журналист и футурист. Автор книги «Будущее уже началось. Что ждет каждого из нас в XXI веке?» и романа «Зенитный угол».

Я могу суммировать подсказки своей интуиции в семи словах: мы здесь для того, чтобы испортить климат.


Нассим Николас Талеб

НАССИМ НИКОЛАС ТАЛЕБ — эссеист, беллетрист и практик в сфере неопределенности (иначе говоря, математик-трейдер). Среди его интересов — свойства случайных событий, экстремальных отклонений от нормы и возникающая в результате неспособность предвидеть будущее. Автор книги «Одураченные случайностью: скрытая роль шанса на рынках и в жизни».

Мы научились находить объяснения событиям прошлого, но при этом все еще живем в иллюзии, будто понимаем движущие силы истории. Я считаю, что мы сильно переоцениваем сферы знаний, которые я называю историческими дисциплинами ex post (лат. «после случившегося». — Прим. ред.). Я имею в виду почти все общественные (экономику, социологию, политологию) и гуманитарные науки — все, что основано на анализе данных из прошлого, не подразумевающем экспериментальной проверки. Я убежден, что эти дисциплины не помогают нам понять мир. Они не объясняют даже того, что относится к их сферам исследований. По большей части они делают комментарии, соответствующие нашему желанию (и даже потребности) слышать истории.

Результат весьма далек от здравого смысла: читать газеты, книги по истории и экономические отчеты — бесполезное занятие, вы получите лишь ложную уверенность в том, будто что-то знаете. Разница между таксистом и профессором истории заключается только в дипломе; профессор разве что лучше умеет выражать свои мысли.

Например, в финансово-экономической сфере масса экспертов (многие из них зарабатывают больше миллиона долларов в год) публикует прогнозы, соответствующие разве что желаниям их клиентов. Если сравнить эти прогнозы с реальной ситуацией, окажется, что они не точнее случайных предположений. Это значит, что эти «истории» могут казаться убедительными, но толку от них не больше, чем от рассуждений таксиста. Внимательное чтение газет также ни на йоту не увеличивает нашего понимания того, как поведут себя экономика или рынки. В 1960 году финансовые эмпирики исследовали, влияют ли новости на цены, и пришли к тому же самому выводу. Если внимательно изучить данные, мы обнаружим, что люди склонны ожидать (весьма необоснованно) регулярных флуктуаций, но упускают из виду серьезные отклонения, оказывающие основное влияние на общий результат. Я убежден, хотя и не могу привести количественных доказательств, что подобная переоценка знаний и уверенности свойственна любым типам комментариев, основанных на информации о прошлом и отсутствии экспериментальной проверки.

Но ошибки экономистов быстро становятся очевидными, потому что у нас есть данные и средства, позволяющие проверять качество их знаний. Ошибки историков, обозревателей, биографов и аналитиков заметить сложнее. Считается, что «мудр тот, кто видит будущее». Для меня мудр тот, кто знает, что не может видеть будущего.


Антон Зелингер

АНТОН ЗЕЛИНГЕР — профессор физики Венского университета. Проводит эксперименты в области квантовой телепортации и квантовой интерференции с «бакиболловыми» молекулами, крупнейшими объектами, когда-либо демонстрировавшими квантовый феномен. Его следующая цель — найти экспериментальные доказательства существования квантового феномена в объектах большего размера, возможно, даже в самой жизни.

Я верю, но не могу доказать, что квантовая физика требует от нас отказа от разделения между информацией и реальностью.

Почему я в это верю? Потому что провести функциональную границу между реальностью и информацией невозможно. Когда мы делаем какое-либо утверждение о мире, о каком-то объекте, его качествах, это утверждение исходит из информации, которой мы располагаем. А научные прогнозы по сути — это сообщения об информации, которую мы надеемся получить в будущем. Поэтому очень соблазнительно верить, что все на свете — просто информация; но при этом мы рискуем впасть в солипсизм и субъективизм. Мы знаем (хотя не можем этого доказать), что реальность существует «вне» нас. Для меня главное доказательство того, что реальность существует независимо от меня, — это случайность отдельного квантового явления — распада радиоактивного атома.

Нет никаких скрытых причин для того, чтобы атом распадался с той невероятной скоростью, с какой он это делает. Следовательно, если реальность существует, и если мы никогда не сможем провести функциональную границу между реальностью и информацией, может оказаться, что реальность и информация — одно и то же. Нам нужна концепция, способная вместить и то и другое.

Это послание от кванта. Это естественное продолжение так называемой копенгагенской интерпретации квантовой механики, гласящей, что мы не должны приписывать объекту те или иные качества до того, как сможем наблюдать их в реальности. Если мы примем утверждение о том, что реальность и информация — одно и то же, то все квантовые загадки и парадоксы — вроде «проблемы измерения» или девяти жизней кота Шредингера — тут же исчезнут. Но при этом цена объединения реальности и информации будет довольно высокой, ведь, если моя гипотеза верна, многие вопросы окажутся бессмысленными. Станет незачем спрашивать, что «на самом деле» происходит в мире. Кот Шредингера — ни живой, ни мертвый до тех пор, пока у нас нет информации о его состоянии.

Кстати, я также верю, что настанет день, когда мы научимся преодолевать «декогерентность» и наблюдать квантовый феномен за пределами защищенной среды лабораторий. Я надеюсь (в отличие от неисследованного кота Шредингера) дожить до этого дня.


Дэниел Деннет

ДЭНИЕЛ ДЕННЕТ — профессор философии, директор Центра когнитивных исследований Университета Тафтса. Автор нескольких книг, среди них — «Трактовка сознания», «Опасная идея Дарвина» и «Эволюция свободы».

Я верю, но пока не могу доказать, что владение человеческим языком (устным или письменным) — необходимая предпосылка сознания, в смысле существования субъекта, «Я», отличного от внешнего мира.

Следовательно, животные и дети, еще не умеющие разговаривать — хотя они могут быть восприимчивы к опасности, способны страдать и испытывать боль и обладают замечательными познавательными способностями во многих отношениях (а в чем-то даже
большими, чем у обычного взрослого человека), — не обладают сознанием в том смысле, о котором мы говорим. Иначе говоря, не существует (пока) целостного субъекта, способного страдать или получать удовольствие, способного переживать опыт и его интеллектуально осмыслять. Это утверждение может шокировать тех, кто боится, что оно лишает животных и маленьких детей нравственной защиты, но это не так.

Чью боль испытывает новорожденный? Пока нет того, кому она «принадлежит», но этот факт не дает нам разрешения причинять боль детям или животным, точно так же как и жестоко обращаться с телами людей, находящихся в коме, хотя у них, определенно, отсутствует сознание. Если личность развивается постепенно, то некоторые типы событий только постепенно становятся переживаниями, и не существует четкой границы между неосознаваемой болью (если ее можно так назвать) и сознаваемой болью; и к тому, и к другому нужно относиться этично. (И, конечно, в любом случае истинность эмпирической гипотезы совершенно не зависит от ее этических следствий, какими бы они ни были. Те, кто избегает тех или иных гипотез по чисто нравственным причинам, потакают собственным желаниям и тем самым препятствуют истинно научному подходу. Я был бы счастлив наделить животных и маленьких детей «личностью», но лишь по нравственным, а не по научным соображениям.) Тот, кого моя гипотеза шокировала, может сделать паузу и обратить внимание, что ее одинаково трудно как подтвердить, так и опровергнуть. Но я думаю, когда-нибудь она будет подтверждена. И вот что для этого потребуется.

1. Достоверная модель функциональной архитектуры сознания взрослого человека, показывающая, каким образом в коре головного мозга возникают длинные пути реверберирующих взаимодействий, и как они поддерживаются чем-то вроде каскадной самостимуляции — как у детей, когда они учатся говорить.

2. Интерпретация динамики этой модели, объясняющая, почему при отсутствии таких прочных и привычных нейронных связей не существует функционального единства в нервной системе — единства, позволяющего отличать «Я» от «мы» (или от множества).

3. Дальнейшие экспериментальные исследования, демонстрирующие важность того, что Томас Метцингер называет «феноменологической моделью интенциональных отношений», делающей возможным тот опыт, который мы считаем важнейшим для сознания взрослого человека. Эта работа покажет, что ум животных не предполагает умений, присущих человеку, и что животные не способны понимать многие вещи, которые мы обычно считаем само собой разумеющимися сторонами нашего сознательного опыта.

Но это эмпирическая гипотеза, и она вполне может оказаться ложной. Ее несостоятельность может быть доказана тем, что необходимые пути, функционально объединяющие соответствующие системы мозга (которые, как я сказал, требуются для сознания), уже присутствуют в процессе нормального развития детей и даже в процессе эмбрионального развития, и их можно найти даже в нервной системе млекопитающих на той или иной стадии развития. Но я в этом сомневаюсь, так как мне кажется очевидным, что эволюция уже продемонстрировала: значительная вариабельность адаптивной координации возможна и без таких унифицированных мета-систем — например, в колониях общественных насекомых. На что это похоже — быть колонией муравьев? Думаю, в этом нет ничего особенного, и почти все интуитивно со мной согласятся. На что похоже быть парой быков? В этом тоже нет ничего особенного (даже если быть одним быком довольно интересно). Но тогда нам нужно серьезно отнестись к гипотезе о том, что животные — не только колонии насекомых и рептилий, но и зайцы, киты, летучие мыши и шимпанзе — могут иметь неодинаковый мозг.

Эволюция не создает более сложных способностей, не нужных представителям этих видов для решения задач, которые ставит перед ними жизнь. Если бы животные были похожи на тех милых зверьков из книг Беатрис Поттер и мультфильмов Уолта Диснея, то обладали бы сознанием, как и мы. Но животные больше отличаются от нас, чем мы привыкли думать, поддавшись влиянию этих чудесных антропоморфных образов. Человеку эти умения необходимы, чтобы стать личностью, индивидуальностью, способной общаться с другими людьми, задавать вопросы и отвечать на них, требовать, запрещать, обещать (и лгать).

Но нам нет нужды рождаться с этими способностями, ведь нормальное воспитание помогает создать необходимые нейронные связи. Я предполагаю, что человеческая субъективность — знаменательный побочный продукт языка, и ее ни в каком виде невозможно по умолчанию экстраполировать на любой другой биологический вид. Это было бы все равно что предположить, что рудиментарные системы коммуникаций животных содержат существительные и глаголы, предлоги и времена.

Здесь часто возникает непонимание, поэтому я уточню. Я не говорю, что все человеческое сознание представляет собой «внутренний диалог», разговор с самим собой, хотя чаще всего это именно так. Я хочу сказать, что способность мысленно разговаривать с самим собой, по мере ее развития, позволяет также проверять, размышлять, пересказывать, повторять, вспоминать и вообще включать содержание событий в свою нервную систему, которые в противном случае не оставили бы никаких воспоминаний и не смогли бы превратиться в личный опыт. Но если нервная система способна поддерживать все эти способности без помощи языка, значит, я ошибаюсь.

Джон Брокман. Во что мы верим, но не можем доказать: Интеллектуалы XXI века о современной науке / Пер. с англ. Анна Стативка. — М.: Альпина нон-фикшн, 2011

 

 

 

 

 

КомментарииВсего:5

  • hidalgos· 2011-05-26 14:57:43
    Спасибо за наводку на эту любопытную книгу.
  • Valentin· 2011-05-26 15:21:23
    класс! где купить? :))
  • Valentin· 2011-05-26 15:33:57
    нашел! спасибо за наводку.
Читать все комментарии ›
Все новости ›