Величина постоянная

Внимание к стихам не исчезло, но очень сильно перераспределилось. Катастрофа ли это, спрашивает МИХАИЛ АЙЗЕНБЕРГ

Знаменитый поэт К. выступает перед молодой аудиторией. Читает стихи, потом рассказывает, с каким трудом выходила его первая книга и какой руганью была встречена. «Но, — невесело добавляет он, — есть тут и другая сторона: книга молодого неизвестного автора вышла тиражом десять тысяч экземпляров и разошлась за две недели. А сейчас тираж моих книг — три, хорошо, если пять тысяч».

Вывод очевиден и неутешителен: читатель стихов становится редок, его уже пора заносить в Красную книгу. Такое утверждение давно стало общим местом, и большинство обсуждений, касающихся сегодняшней жизни стихов, быстро соскальзывают к нему, даже если начались с чего-то поинтереснее. Видимо, тема такая — скользкая.

Но вернемся к поэту К. Мне представляется, что он все же не вполне корректен в своих как будто очевидных доводах (а мы сейчас говорим именно о доводах, не о выводах). Первая книга К. вышла в 1962 году. В это время я уже начал интересоваться чужими стихами, а книга К. мне действительно не досталась. Но зато я могу ответить на вопрос (на мой взгляд, закономерный), который никто почему-то не задал в той аудитории: а много ли книг интересных молодых авторов вышло в тот год (в те годы) в советских издательствах? Так вот: редко две, чаще одна, еще чаще ни одной. Примерно с середины тридцатых годов по конец пятидесятых не издавалось вообще ничего (я сейчас именно о молодых авторах), и к тому времени, о котором говорит К., накопилось такое громадное ожидание, такой невероятный стиховой голод, что каждое свежее слово подхватывалось и переносилось, как никогда раньше — и позже. (Неудивительно, что на такой волне ожидания живой часто казалась и та искусственная свежесть, что бывает от дезодорантов.)

Согласитесь, сейчас ситуация совсем другая. И вообще, как говорится, «времена не выбирают». Мы живем в этом времени и хотели бы понять, какое из его общих мест — сплюснутая предрассудками реальность, а какое — просто чьи-то домыслы, принятые обществом на веру.

Откуда пошла идея, что читатель стихов исчезает и уже почти исчез, понятно: от авторов, теряющих прежние тиражи. Но совсем непонятно, почему ей поверили сразу и без доказательств. Есть разработанная система подменной объективности (ею прекрасно владеют журналисты): факты отбираются по какому-то одному принципу, а другие не принимаются во внимание. Тут помогла бы статистика, но статистических данных, касающихся читателей стихов, немного. И все же они есть. По имеющейся статистике доля читающих стихи более или менее постоянна: 3—4 процента взрослого населения ^*. Простая арифметическая прикидка дает цифру вовсе не унизительную.

Вот еще одно общее место медийных обсуждений: стихи теперь читают только те, кто их пишет. Странное обвинение для страны, в которой писатели стихов исчисляются миллионами. Здесь, правда, не очень ясно, кого читают эти писатели и являются ли они подлинными читателями, но это, согласитесь, уже другая тема.

И совсем не новость. В те самые ранние шестидесятые стихи писали, казалось, все, кто умел писать. Но тогда иерархический отбор происходил просто: есть «настоящие» поэты, их печатают в журналах и издательствах; и есть все прочие. Понятно, что читательское внимание почти полностью уходило к «настоящим»: самиздат только начинал свою великую историю, тамиздата не было вовсе. Теперь не то, теперь все поэты — одинаково «настоящие». Конечно, это нервирует всех, не только членов творческих союзов. И растет ожидание совсем иного (по сравнению с шестидесятыми) рода: ожидание Первого Поэта. Этот ПП — такой же миф, как и другие общие места, но это снова другая (уже третья) тема.

Внимание к стихам не исчезло, но очень сильно перераспределилось. Катастрофа ли это? Вероятно (только не для поэта К.: число его верных читателей, я уверен, не уменьшилось). Но катастрофа не окончательная, а, условно говоря, рабочая.

Мне кажется, что количество людей, читающих стихи, прямо соотносимо с природой самих стихов: ведь и поэзия — величина постоянная. Но постоянная не значит неизменная. Постоянство в меняющемся мире испытывается на прочность, риск для него плодотворен, а мельчающая неизменность губительна. Рабочие катастрофы и есть эти необходимые испытания (отчасти напоминающие инициацию: обретение равных прав с поэзией прошлого). Изменившиеся условия — перераспределение и рассредоточение поэзии — требуют от автора основательного (именно до оснований) пересмотра позиции и стратегии.

Нам легче. Между временем бумажного самиздата и эрой нового (электронного) самиздата прошло всего одно очень быстрое и не очень вменяемое десятилетие. Массовый читатель не успел нас заметить, зато мы не успели к нему привыкнуть. Свою теперешнюю — условную — тысячу читателей мы ощущаем огромной аудиторией.

По существу, так и есть. Представьте себе эту толпу незнакомцев. Ты, автор, даже не знаешь их в лицо, но им твое составленное из букв лицо знакомо, и они ведут с тобой свой неслышный разговор.

В эпоху кризиса всех и всяческих авторитетов отношения автора с читателем могут строиться и на ином основании. Например, на доверии. И тут важно не расширять свою тысячу до миллиона, а сохранить ее «головным отрядом» той языковой работы, в которой определяется настоящее — то есть будущее.

По части методов здесь невозможно ничего подсказать, да и не нужно. Как писал Виктор Коваль: «Нам жить — вы и решайте».
__________________________
^* Информация Бориса Дубина.