Создать с нуля новую мораль – ведь старая «провисает», «не работает».

Оцените материал

Просмотров: 9931

Л.Я., М.М. и В.В.

Кирилл Кобрин · 23/05/2012
КИРИЛЛ КОБРИН размышляет о тоталитарном опыте трех русских писателей прошлого века и о том, насколько разные стратегии интеллектуального сопротивления они выбрали

Имена:  Владимир Набоков · Лидия Гинзбург · Михаил Зощенко

©  Новое Издательство, Архив ИТАР-ТАСС, LIFE

Л.Я., М.М. и В.В.
Не вдаваясь в темпераментную историософскую публицистику о прошедшем столетии, следует признать: в непосредственно обозримом прошлом (если пользоваться терминологией Ханса Ульриха Гумбрехта, в таком прошлом, где мы эмоционально «присутствуем»), в эпохе, начинающейся со времен Шекспира и Сервантеса, отдельный «западный» человек до 1914 года никогда не оказывался один на один с чудовищной унифицирующей репрессивной государственной машиной, которая является и машиной уничтожения. Да, были войны и похуже Первой и Второй мировой — Тридцатилетняя война, бывали и революции, сопоставимые с русской — Великая французская, происходили даже и этнические чистки с геноцидом — в Ирландии при Кромвеле, в Богемии в последние годы той же самой Тридцатилетней войны, опять-таки в Ирландии во время страшного голода сороковых годов XIX века. Но вот такой комбинации, как в двадцатом веке, не было ранее: тотальная война плюс тотальная революция плюс тотальный геноцид. При этом важно, что все вышеперечисленное совершалось тоталитарными (чаще всего) государствами, построенными на тотальной идеологии. «Отдельное мышление», вызывающее даже в самые страшные времена уважение и восхищение, до двадцатого столетия не было сопряжено с таким риском, не было столь невозможным. Монтень писал на фоне кровавых религиозных войн, Декарт и Спиноза — в разрушаемой Габсбургами и шведами Европе, Чаадаев в подмороженной Николаем России; но, учитывая даже, так сказать, персональные риски, их мышление само по себе не было столь отчаянно рискованным. Оно опиралось на вполне естественный для своего времени богатый интеллектуальный контекст, было продуктом жизнедеятельности этого контекста. Иными словами, ни Монтеню, ни Чаадаеву не нужно было изобретать объект и язык своего мышления заново, с нуля — ни в философском, ни в социокультурном смысле.

Человек один на один с тоталитарным государством, тоталитарным обществом и, что самое важное, с тоталитарным сознанием — это история совсем другая, не драматическая, а именно трагическая. Мы можем говорить о «драме Чаадаева» или «драме Герцена», но не о трагедии. «Трагедия» — в древнегреческом смысле этого слова, когда речь идет о Роке, Судьбе и об обреченных попытках противодействовать им — такое понятие приложимо к (быть может, менее талантливым, но здесь это значения не имеет) немногим одиноким умам русского двадцатого века, в частности, к Лидии Гинзбург, Михаилу Зощенко, Владимиру Набокову. В этой троице — три способа отношений с социальной, политической и культурной «тотальностью» того мира, в котором они оказались.

Читать текст полностью

 

 

 

 

 

КомментарииВсего:4

  • Владимир Тактоевский
    Комментарий от заблокированного пользователя
  • Владимир Тактоевский
    Комментарий от заблокированного пользователя
  • Андрей Черкасов· 2012-05-23 23:37:15
    только, вроде, "рассказ о жалости и жестокости", а не повесть. не так уж важно, но.
Читать все комментарии ›
Все новости ›