Невозможно сказать, что это история про гомосексуальность. Но это и не история про любовь
Имена:
Майкл Каннингем
© Виктория Семыкина
«Начинается ночь» (в оригинале
By nightfall) — совсем новый роман
Майкла Каннингема, вышедший в США в прошлом году. Книга о сорокачетырехлетнем Питере Харрисе, успешном нью-йоркском галеристе, живущем спокойной, не слишком тревожной жизнью, то, что называется «в зоне комфорта»: давний удачный, в общем,
брак с Ребеккой, за двадцать лет перешедший в близкую дружбу и партнерство, сравнительно успешная карьера. Ситуация омрачается только тяжелыми отношениями с дочерью, но и они, в общем, уже превратились в рутину. Все это благополучие, однако, только «почти». Кажущаяся рутина на самом деле оказывается не более чем неустойчивым равновесием, которое легко нарушить. Нарушает его младший брат жены, Миззи (уменьшительное от
mistake — «ошибка») — паршивая овца в семье, балованный безответственный ребенок, то принимающий, то бросающий наркотики, непутевый и, как понимает в какой-то момент Питер, ничем особенно не привязанный к собственной жизни, потерянный.
Каннингем, как отметили многие критики, действительно конструирует роман вокруг новеллы Томаса Манна «Смерть в Венеции», но референции к классическому тексту неочевидны и очень тщательно отрефлексированы. «Тщательность» — вообще важное слово применительно к этому роману: он кажется
выстроенным даже по сравнению с «Часами», не говоря уже о «Доме на краю света» или тем более о визионерских «Избранных днях», где не зря главным героем оказывается Уитмен. Некоторым образом «Начинается ночь» — роман о теплохладности. Теплохладны отношения Питера с женой и дочерью. Теплохладно, в общем, его отношение к искусству, по крайней мере к тому, которым он занимается. Собственно, единственная сильная эмоция героя, делающая его сколько-нибудь живым, — неутолимое желание найти «красоту». И он находит ее там, где не ожидает, — в Миззи.
Невозможно сказать, что это история про гомосексуальность. Но это и не история про любовь. Всю первую часть книги Питер видит вокруг себя признаки смерти, сгущающиеся следы ее присутствия: сбитая машиной лошадь, болезнь коллеги и давней подруги,
хёрстовская акула. Все эти призраки рассеиваются с появлением Миззи:
«Есть чувство смертельного цейтнота в воздухе, есть акулы в воде, но еще есть вот это: Ребекка, принимающая душ, запотевшее от пара зеркало, аромат мыла, смешанный с запахом, который Питер затрудняется назвать иначе как запахом чистоты. Он открывает дверь в душ. Ребекка опять молодая. Она стоит, отвернувшись от Питера, наполовину скрытая паром, — у нее короткие волосы и сильная, прямая от плавания спина. Внезапно все сходится, обретает невозможный смысл: рука Бетт в его руке; бронзовый юноша Родена перед лицом будущего; Ребекка в душе, смывшая последние двадцать лет, — снова девочка. Она удивленно поворачивается. Это не Ребекка, это Миззи. Мистейк».
Читать текст полностью
Дело не в гомосексуальности и не в сексуальности вообще, а именно в том, что непутевый младший брат жены воплощает собой взыскуемую Питером совершенную красоту. Совершенство это, впрочем, не отменяет амбивалентности: у Миззи проблемы с наркотиками, он лжив — и вообще отчасти трикстер. К тому же на место отступивших призраков смерти и старости (добавим сюда видение старика в машине с первых страниц книги) приходит другой призрак — умершего от СПИДа старшего брата самого Питера, Мэтью. Питер оказывается в ситуации, когда не может различить страх смерти и желание быть живым, эротическое и эстетическое, Мэтью и Миззи, Миззи и Ребекку — несмотря на то что он, вообще говоря, более чем склонен к саморефлексии. Просто встреча с тем, чего он всю жизнь искал, — с красотой, оказалась совсем не такой, как он себе представлял.
Однако от терзаний манновского Ашенбаха все это довольно далеко. «Начинается ночь» — не реплика на «Смерть в Венеции» и даже не диалог с ней, а скорее полемика: того мира накануне Великой войны, в котором Манн написал свою новеллу, а Рильке — «Дуинские элегии» (роману предпослан эпиграф из «Элегии первой»: «С красоты начинается ужас»; перевод В. Микушевича), — так вот того мира давно не существует. Ашенбах страшился дионисийского начала — ему снится сон о дионисийских мистериях, и сон этот — ключ ко всей новелле, здесь ее основной конфликт, чрезвычайно характерный для той эпохи, в которую она написана.
С дионисийским Питер справился бы, по всей вероятности, довольно легко, но роман Каннингема, в частности, и о том, что цивилизация, вооружив нас против Диониса психоанализом и другими, иногда более эффективными инструментами, до появления которых Ашенбах не дожил, оставила нас беззащитными перед Аполлоном, то есть перед красотой. Миззи воплощает в себе начало аполлоническое — однако не в ницшеанском, а в изначальном смысле: будучи целителем, Аполлон одновременно приносил болезни и смерть; Гомер говорит о нем как об ужасном божестве. Спасение от этой отравленной красоты Питер в конце концов находит — в теплохладности, в повседневности и привычке (к этому мы еще вернемся).
Роман вызвал у большинства критиков некоторое недоумение, в основном, как представляется, вызванное тем, что «Начинается ночь» — чуть ли не самое сдержанное произведение Каннингема, вообще говоря, к сдержанности не склонного. Градус эмпатии (и симпатии) по отношению к героям здесь сильно понижен по сравнению с предыдущими книгами — да и вообще градус эмоциональности. Автор статьи о романе в LA Times пишет, что «роман не выдерживает веса саморефлексии», а рецензент The Washington Post сетует на то, что «драма, происходящая с Питером и Миззи, будучи захватывающей, не становится ни трагической, ни романтической, ни скандальной».
Верно, это самый теплохладный роман Каннингема. И вот почему:
«С красоты начинается ужас. / Выдержать это начало еще мы способны; / Мы красотой восхищаемся, ибо она погнушалась / Уничтожить нас. Каждый ангел ужасен. / Стало быть, лучше сдержаться и вновь проглотить свой призывный, / Темный свой плач. Ах! В ком нуждаться мы смеем? / Нет, не в ангелах, но и не в людях, / И уже замечают смышленые звери подчас, / Что нам вовсе не так уж уютно / В мире значений и знаков. Нам остается, быть может, / Дерево там, над обрывом, которое мы ежедневно / Видели бы; остается дорога вчерашнего дня / Да прихотливая верность упрямой привычки, / Которая к нам привязалась и бросить не хочет».
Первая из «Дуинских элегий» Рильке, послужившая источником для эпиграфа, оказывается более важным интертекстом для романа, чем новелла Манна, с которой он скорее полемизирует. {-tsr-}Было бы несправедливо сказать, что «Начинается ночь» — неудачная книга. Скорее — книга, не оправдывающая надежд, которые читатель возлагает на Каннингема. Однако сконструированность и теплохладность романа идеально соответствуют тому, что Каннингем хочет на этот раз сказать: спасение — не под вощеной бумагой, в которую наглухо упакованы работы одного из протеже Питера. И не за аполлонической, отравленной красотой Миззи — оно здесь и сейчас, в повседневности и привычности мира — такого, какой есть. Другого не существует.
Майкл Каннингем. Начинается ночь. — М.: Астрель, Corpus, 2011
