Русской прозе пора что-то делать со своей необязательностью. На примере текстов «Нового Белкина» она порождает стойкое ощущение, что завтра ее, этой прозы, может не стать. И ничего от этого не изменится в мире
Имена:
Илья Кочергин · Ирина Поволоцкая · Марина Палей · Эргали Гер
© Виктория Семыкина
В области чистой литературы любое деление на жанры условно. Примеров тому несть числа, и вряд ли стоит сейчас о них вспоминать. Однако не будем ханжами и, чуть снизив пафос, признаем, что выделить те или иные ключевые особенности — ну, скажем, того или иного раздела литературы — все-таки можно. Роман — это когда много (слов, событий, характеров), рассказ — когда мало. Повесть, таким образом, оказывается зажата между, и средний читатель наверняка воображает себе рассказ-переросток, не дотянувший до романа.
Но это только часть правды.
В действительности повесть (выделенная в отдельный жанр только в нашем богоспасаемом отечестве) обладает еще одной отличительной особенностью. Самая сумеречность ее существования (где-то посередине) предполагает почти невозможное: в ограниченном объеме текста автор должен суметь рассказать историю (то есть заинтриговать, увлечь, одарить неожиданной концовкой и пригнать одно к другому так, чтобы не осталось ни малейшей щели) и в то же время сделать это ясным, лаконичным, безупречным языком. Именно от повести в первую очередь ожидаешь композиционного совершенства, некоторой метафизической ладности.
Закономерно, что основоположник современного понимания жанра — фигура насквозь выдуманная. Повести Белкина создавались в каком-то отдельном пространстве, искусственно выращивались, разрывая генетическую связь как с рассказом, так и с романом. В результате получился катастрофически сложный жанр, поверять которым следует сильнейших.
Премия Белкина, основанная в 2001 году журналом «Знамя», присуждается «за лучшее литературное произведение на русском языке в жанре повести». В рецензируемый сборник вошли повести семи писателей, каждый из которых на премию номинировался, но так ее и не получил. И поскольку для непосвященного в толстожурнальную жизнь читателя эта информация может показаться тревожной, я начну издалека.
Русская проза представляется мне водоемом вроде Финского залива — почти безбрежным, но отчаянно неглубоким. Никаких особых границ и направлений внутри этой воды нет, есть только вялое перетекание одного в другое и наоборот. И нет никакой разницы, с какой стороны подходить. Можно взять семерых авторов, не получивших премию. Можно трех получивших. Можно пятерых, ни на что никогда вообще не номинировавшихся. Это, как уже говорилось выше, совершенно не важно. Что воля, что неволя — всё одно.
Читать текст полностью
Выбор координаторов премии не кажется необычным — да, это она, новая русская словесность. Во всей своей красе.
Из семи повестей сборника «Новый Белкин» только самый первый текст, принадлежащий перу Эргали Гера, можно назвать повестью, и даже больше — литературой. В «Коме» (так озаглавлен текст) есть и композиционная стройность, и выпуклость характеров и — что для многих важнее — ясная авторская позиция. Язык, поначалу раздражающий своей мелкостью, бисерностью, доморощенной «задушевностью», к середине повести становится легким, почти прозрачным. История условного «маленького человека» через него обретает силу и подлинность — такое ощущение бывает от песни, начатой тонким срывающимся голосом, а затем подхваченной хором.
Дальше начинается «толстожурнальность», что бы это слово ни значило. Одна повесть невыразительна, почти заурядна, вторая — полна слезливых жалоб, в третьей вообще не разобрать, что происходит (как впоследствии выяснится, ничего). В каждой из них —онтологический изъян, не позволяющий ей стать прозой. Самое забавное, что маскируется этот изъян обычно в соответствии с базовыми гендерными стереотипами: мужчины стремятся к «реализму» (ничего с so-called reality, как ее называл Набоков, не имеющим), женщины все больше уходят в словесные дебри (создают «красоту»).
Илья Кочергин («Помощник китайца») идет по следам Захара Прилепина и предлагает читателю неразличимую «массу» косноязычного, брутального текста. В мутном течении жизни, в котором внимательный взгляд разглядит структурированную динамику, Кочергин видит только поток ничем не оправданных и не мотивированных событий. Повесть — многословная, тягучая — кажется глыбой дурного мрамора, над которой только-только занесли резец, но под влиянием внезапно накатившей скуки опустили руку. В итоге получился необработанный текст, извергнутый из какой-то темной области души, — и помочь этому тексту не может ни один редактор, хотя редкому автору «Нового Белкина» редактор мог бы помешать.
Рыхлая и многословная повесть Марины Палей («Хутор») — что-то вроде бурной сорной растительности, среди которой изредка попадаются крохотные цветы точных деталей. Однако и редкие эти жемчужины, в поисках которых приходится перелопачивать груду лишенного структуры текста, уже не радуют на фоне избыточной сентиментальности автора.
Проза Ирины Поволоцкой («Юрьев день») переполнена эпитетами до невозможной тесноты, речь здесь сбита и скомкана, как летняя простыня («...кулацкая дочка, штукатурша и малярша, с больными, как осевшими в щиколотках, ногами и лицом расплывшимся, но глаза редкие: зеленые-зеленые...» etc., etc., etc.). Так много слов — и все они будто инфицированы, заражены опасной болезнью чрезмерности.
Отсутствие жесткости, иронического сухого отношения к себе, жизни и литературе — системная проблема представителей «новой прозы». Многословие стирает различия. Пытается ли автор украсить свой текст натужными метафорами или в принципе игнорирует работу со словом — не важно. Всё здесь мягкое, волглое, {-tsr-}блеклое; сюжет подменен какофонией личных переживаний, обилие букв как будто призвано скрыть тот факт, что каждое из слов здесь не необходимо. Избыточность грешным делом наводит на мысль о графомании. А та, в свою очередь, заставляет думать о механической составляющей жизни, о ее бесстрастном труде бесконечного повторения себя самой — понятного в бытийном плане, но убийственного для искусства.
Владимир Сорокин превратил наблюдение за этим биологическим, бесстрастным процессом в концептуальный прием. Здесь ничем не оправданное многословие вызывает ужас, и только.
Вообще же русской прозе пора что-то делать со своей необязательностью. Пока же — хотя бы на примере большой части тех текстов, что вошли в «Нового Белкина», — она порождает стойкое ощущение, что завтра ее, этой прозы, может не стать. И ничего от этого не изменится в мире.
Ни один камень не скатится с горы. Ни одна песчинка не шелохнется.
Новый Белкин. Сост. Н. Иванова. — М., Время, 2011
Теперь об авторах. Даже будучи очень плохими. ОЧЕНЬ плохими, произведения требуют от рецензента (обзорщика) уж не знаю, как этот жанр назвать, как минимум - уважения. А это не просто цветистые метафоры - вроде мятой летней простыни, жемчужин и проч. а некое своё авторское доказательство - почему плохо? Потому что на простыню похоже? А почему на простыню похоже? Рецензент поэт, стишок нам тиснул? По-моему в рецензии как раз и присутствует "словесный" сор, необязательность, в которой рецензент упрекнул кого-то из авторов. Отрицание какого-либо произведения есть форма обвинения. Всякое бездоказательное обвинение есть хула.
А почему Эргали Гер хорош? По-моему так один из самых смешных и плохих (уж прости Эргали) Я читала одну его книжку, там красавица, похожая на Кристину Орбакайте, голая в собольей шубе стоит на Патриарших Прудах. Простите, своими словами - оригинал не сохранился. Мне эта книжка не понравилась! Я такую прозу не люблю и не уважаю. Наверное "Кома" хорошая проза. Ещё лучше, чем та, читанная мною книжка! По словам рецензента, тоненький голосок автора где-то в середине переходит в хор. В какой хор? Имени Пятницкого? И почему автор заговорил хором? В него вселилось нечто? Как в фильмах ужасов?
Грустно всё это. Судя по тону рецензии, автор молод, а так уже страдает, на мой взгляд ИВАНИЗМОМ.